Окна в конюшне были маленькие, почти под самым потолком, и потому здесь всегда держался полусумрак, к которому с улицы надо было долго привыкать, напрягая зрение и внимание. И Карысь, прежде чем войти к Перстню в стойло, сильно зажмурился, а может быть, он зажмурился ещё и потому, что боялся увидеть жеребёнка совсем плохим.

Перстень лежал на тонкой подстилке из соломы, сквозь которую проглядывали плохо ошкуренные, свежие плахи. Он лежал на боку, вытянув передние ноги и к самому животу подобрав задние. Его голова, на тонкой, с короткой гривой, шее, была запрокинута назад. Карысю показалось, что Перстень куда-то сильно бежит, только бежит лёжа.

Он присел на корточки и услышал, как тяжело, с хрипом, дышит Перстень, как что-то урчит и булькает в его высоко поднимающемся и опадающем животе.

— Перстень, — тихо позвал Карысь,—Перстень, не умирай.

— Пусти-ка,— подошёл отец. Он тоже присел на корточки, оттянул мягкую, податливую шкуру на шее у Перстня и глубоко воткнул иголку. Карысь вздрогнул и смотрел, как медленно убывает из шприца мутно-белая жидкость. Когда отец выдернул иголку назад, Перстень слабо перебрал передними ногами и опять затих.

— Ему сильно больно? — Карысь тронул копыто Перстня и быстро отдёрнул руку.

Отец не ответил, а в стойло зашёл дед Плехеев. Он посмотрел на Перстня, на Карыся и хмуро сказал:

— Зря всё это, Виктор Фёдорович. Живот у него полымя горит. Так-то запрошлым годом у Султана было, и ничего не пособило — сдох.

— Посмотрим, посмотрим,— неуверенно сказал отец.

— А чего смотреть-то,— махнул рукой дед Плехеев,— только лекарство зря переводить. Надо Мотрю Мясника звать, вот и смотрины все.

Карысь плохо слышал их разговор, потому что в это время Перстень открыл глаз и тяжело вздохнул. Он попытался и голову приподнять, но это у него не получилось, лишь тёмные, острые уши несколько раз вяло стриганули по плахам. Снаружи уши были тёмные, в коротких волосках, а вот внутри — розовые, с множеством красных прожилок, и Карысь, страдальчески морщась, почему-то долго смотрел именно на эти, слабо стригущие по плахам уши. Потом он подвинулся ближе и с надеждой заглянул в открытый глаз Перстня. Ему казалось, что он увидит там нечто важное, чего не видят взрослые, и потому Карысь сильно удивился, когда разглядел на выпуклой поверхности глянцевито-чёрного глаза... себя самого.

— Папа,— встревожено позвал Карысь,— там... я.

— Что такое? — рассеянно ответил отец, вытиравший руки пучком соломы.

— Там я,—удивлённо повторил Карысь, показывая на глаз Перстня.

— А-а,—отец вяло улыбнулся,—это отражение.

— Почему?

— Ну, как тебе сказать... Отражение — и всё! — вдруг рассердился отец и вышел из стойла вслед за дедом Плехеевым.

Карысь остался один. Он долго смотрел на глянцевую, холодную поверхность глаза, силясь разгадать, как и когда он попал туда, и где он будет, если жеребёнок закроет глаз. Однако понять это, видимо, было нельзя, и Карысь печально вздохнул. В это время вздохнул и Перстень, но вздохнул тяжело, с хрипом, судорожно дёрнувшись головой и закрыв глаз белесоватой плёнкой. Карысь поискал и не нашёл себя, вместо этого он увидел, как из глаза жеребёнка выкатилась большая круглая слеза и медленно покатилась плавной ложбинкой, оставляя тёмный след на рыжей шерсти.

— Перстень, миленький, —всхлипнул Карысь, —не плачь, пожалуйста. Тебе папка ещё один укол сделает — и ты выздоровеешь. Не плачь, Перстенёк, не надо. Мы потом на полянку бегать пойдём. Ты хочешь на полянку?.. Хочешь?

Но Перстень молчал. Тогда Карысь начал осторожно поднимать его голову, жалобно приговаривая:

— Вставай, Перстень, вставай. Не надо больше лежать, вставай...

В это время в стойло заглянул дед Плехеев. Он удивлённо прислушался, подёргал себя за редкую бородёнку, опечалился и нарочно строго сказал Карысю:

— Тю-ю-ю, малохольный. Прими руки! Ему теперь покой нужен.

— Он плачет,— растерянно оглянулся Карысь.

— Повыдумывай мне ещё.

— Плачет,— упрямо повторил Карысь.

— Ну, значит, оздоравливает. Укол твоего батьки впрок пошёл... Пускай голову-то, пускай. Дай ему в себя прийти.

Карысь опустил голову Перстня, подумал и подтолкнул под голову солому из яслей, чтобы мягче было.

— Он правда выздоровеет? — исподлобья глянул Карысь на деда Плехеева.

— Всенепременно. Только ты тут не мельтеши.— Дед Плехеев отвёл глаза и раскашлялся.— Не мельтеши, говорю. Ему теперь в первую голову покой нужен. Беги, поиграйся.

Карысь повеселел, осторожно погладил остренький круп жеребёнка и едва слышно прошептал:

— Выздоравливай, Перстень. Я скоро опять приду.

— Пошли, пошли,— заторопил дед Плехеев.

— Я после обеда прибегу,—радостно сообщил Карысь, заглядывая снизу вверх деду Плехееву в глаза.— Можно, я ему хлебушка принесу?

— Можно, однако,— опять закашлялся дед Плехеев и непонятно добавил: — Ему скоро всё можно будет.

Обедал Карысь бегом. Он так торопился, что съел всё: и суп, и кашу, и компот с каралькой. Расправившись со всем этим, он облегчённо вздохнул и важно сообщил отцу:

— Перстень выздоравливает.

— Серёжа,— нахмурилась мать,— ты сидишь за столом!

— Я уже не за столом,—насупился Карысь,— я уже поел.

— Ну, а если ты уже поел,—не отступилась мать,—не мешай есть остальным... Займись чем-нибудь.

— Чем? — Карысь полез из-за стола.

— Вон Вера бабушке пошла помогать, и ты бы сходил,— ворчала мать вслед Карысю.— Так нет же, носишься целыми днями по...

Карысь тихонько прикрыл дверь в дом и вышел во двор.

— А, Верный,—равнодушно сказал он,— ты с папкой убежал?

Верный завилял хвостом и вопросительно уставился на Карыся.

— Есть хочешь? — И тут Карысь вспомнил, что не взял хлеб для Перстня. Он немного помялся и пошёл в избу.

— Мама, дай мне кусочек хлеба.

— Ты не наелся? — Мать непонимающе посмотрела на него.

— Наелся.

— Так в чём же дело?

— Я Перстню понесу.

Но тут вмешался отец. Не глядя на Карыся, он сказал матери:

— Лида, дай ему хлеб. Пусть отнесёт.— Потом он повернулся к Карысю и спросил: — Тебе дед Плехеев ничего не говорил?

— Говорил,— обрадовался вопросу отца Карысь.

— А что он тебе говорил?

— Перстень выздоравливает. Мы скоро на полянку играть с ним побежим. Ведь можно на полянку?

— Можно... Только... его ведь должны были на пастбище увезти. Разве тебе дедушка Плехеев не сказал?

— Н-нет, а зачем на пастбище?

— Видишь ли... там много травы, свежий воздух, да и вообще... Он там быстрее выздоровеет.— Отец закурил и спрятался за дымом от Карыся.

— Вот тебе хлеб.— Мать посмотрела на него.— Неси своему Перстню.

Солнце висело невысоко над сопками. Было оно круглое, большое, но уже не жаркое и не слепило так глаза, как летом, от него не зажигались радуги по небу, и не поворачивались вслед за ним лопоухие подсолнухи. Но и не холодно ещё. Можно пока бегать в одной вельветовой курточке, но вот босиком уже не побежишь.

Спрятав кусок хлеба за пазуху и лишь самую малость отщипнув от него для Верного, Карысь спешил в конюшню. Он радовался заранее и представлял, как будет из рук кор мить Перстня и как Перстень быстро поправится, встанет на ноги и побежит с Карысем на полянку. И он будет играть с ним до тех пор, пока не придёт с работы Лёлька, мать Перстня. А когда Перстень вырастет большой и Карысь вырастет большой, они всё равно будут вместе, и Карысь никому не даст запрягать его в ходок и бить кнутом.

Так думал Карысь, пока вдруг не увидел, что из конюшни выходит Мотря Мясник. Мотрю Мясника Карысь всегда побаивался, потому что был он необыкновенно большой, хмурый и носил за голенищем длинный, узкий нож. Ножа Карысь, правда, не видел, но так говорил Витька. И ещё у Мотри Мясника были белые глаза. Это Карысь видел сам.