Так и жизнь, размышлял Холмер, так и спокойная мирная жизнь не может прорваться сквозь дымные тучи войны, окутавшие мир. Такова судьба человечества, такова и судьба отдельного человека, его судьба.

И не самый ли простой выход сделать один шаг, маленький короткий шаг, в эту темную, тяжелую, но такую спокойную воду и сразу сбросить с плеч тяжелый груз отчаяния, горя, мучительных угрызений совести, жестоких воспоминаний?

Холмер последний раз взглянул на озеро, на черные с белыми шапками далекие горы, последний раз вдохнул в себя запах снега и земли и решительным шагом пошел обратно.

...Всю войну он провел на фронте, был ранен, награжден, дослужился до подполковника.

Он воевал молча и зло, не ища смерти и не избегая ее. Из своего офицерского жалования он регулярно и анонимно посылал деньги вдове Роджерса.

Когда война кончилась, через друзей из разведки он стал наводить справки. Это было нелегко: все перемешалось, документы затерялись, пропали архивы, исчезли люди. Но в конце концов он все же узнал, что Рената вышла замуж за офицера СС, потом, когда того убили,— за управляющего какими-то землями в Восточных областях, стала очень богатой. Но под конец войны все потеряла и сама погибла в одном из своих доходных домов во время бомбежки.

Эту страницу своей жизни Холмеру надлежало закрыть...

Он вернулся домой, демобилизовался и снова начал преподавать в университете. За двадцать лет он стал одним из крупнейших антропологов страны. Одинокий, мрачный ученый с мировым именем много путешествовал по свету, участвовал во многих экспедициях...

И вот он решился испытать себя, согласившись ехать в экспедицию, которая начиналась в Женеве.

Он приехал туда и понял, что память сильнее времени...

Но теперь ему было не тридцать пять лет, а за шестьдесят. В его долгой, трудной жизни уже не было места чувствам. Только о науке теперь думал он, все остальное не стоило ни гроша. Наука, только наука...

И все же жизнь не давала ему замкнуться. Были студенты,— иных он любил; были почетные звания и награды, которые радовали его — что ж, простительное стариковское честолюбие; были вещи, которые он ненавидел, политику например. Но порой Холмер задумывался: не обманывает ли он сам себя? Не уподобляется ли пресловутому страусу? Однажды он уже ошибся, решив, что сможет сохранить маленький личный мирок нетронутым среди бушующих волн, захлестнувших мир. Наивная попытка! Не повторяется ли все сначала?

Да, в жизни много странного. Вот Шмелев, например. Холмер с неудовольствием замечал, что все больше и больше интересуется русским ученым. Ему хотелось почаще говорить с ним и не только на научные темы, но не хотел навязываться. Неизменно проигрывая «красному» в шахматы, Холмер дулся, а на следующий день снова с нетерпением ждал шахматного часа.

...Холмер поднялся с шезлонга. Было поздно. Из бара слышалась приглушенная музыка. Клонило ко сну.

Палуба опустела. Стюарды убирали кресла от сырости утреннего тумана.

Закурив сигару, Холмер постоял еще некоторое время на палубе, потом, не спеша, направился в каюту.

Проходя мимо каюты Шмелева, он на мгновенье остановился в нерешительности — постучать?.. Но потом, словно рассердившись на себя, торопливо ушел к себе, принял душ, лег в постель, погасил свет.

«Атлантида» стремительно мчалась вперед, разрезая синие воды Средиземного моря. По утрам палуба была пустынной. Пассажиры первого класса рано не вставали. Лишь немногие занимались сложным туалетом, в котором участвовало полдюжины парикмахеров, косметичек и массажистов.

Шмелев в шесть часов утра, к немалому изумлению стюардов, уже сидел на палубе в шезлонге и с карандашом в руках читал какую-то толстую, сплошь в закладках книгу. Холмер вышел на час позже. Поплавав минут десять в еще прохладной воде бассейна, он проделал несколько гимнастических упражнений и, приказав подать завтрак сюда, молча уселся рядом со Шмелевым.

Маккензи появился позже. Он уже успел побывать в телеграфном зале, где за особую плату пассажиры имели возможность получать последнюю коммерческую информацию о мировых ценах, биржевом курсе и т. д.

В этом большом отделанном дубом зале, вход в который охраняли бортовые детективы, окна были всегда зашторены и горел яркий свет. Тех, кто приходил сюда, не интересовали закаты и восходы, звезды и небеса. Их интересовали бесконечные цифры на тонких бумажных лентах, которые они держали в дрожащих руках. Каждая цифра означала еще тысячу, еще миллион долларов, прибавлявшихся к их несметному богатству или, наоборот, утекавших из него.

На «Атлантиде» были пассажиры, которые, взойдя на корабль, так нигде, кроме каюты и этого зала, не бывали в течение всего пути. Они немало удивились, услышав, что «Атлантида» причалила в порту назначения. Из всего виденного за переезд они помнили лишь телетайпы, телеграфные аппараты, телефоны.

Маккензи долго сидел у аппарата, пыхтя сигарой и бормоча что-то под нос, перебирал безостановочно текущую ленту, что-то записывал в блокнот. То и дело он подзывал боя и вручал ему синий телеграфный бланк, густо исписанный крупным, властным почерком.

Полученные сообщения не радовали Маккензи. На палубу он поднялся мрачный и злой, грубо обругал стюарда, принесшего ему не лимонный, а апельсиновый сок. Но, увидев Шмелева и Холмера, взял себя в руки, заулыбался.

— Привет ранним пташкам. Я уверен, вы уже сделали сегодня кучу дел. Наш друг Шмелев подготовил пару антиамериканских заговоров в Южной Америке, а ты, Генри, перебросил в Советский Союз полдюжины шпионов. Ха! Ха! Ха! — Маккензи залился смехом, от которого задрожали чашки на подносе.

Холмер продолжал молча курить и даже отвернулся. Шмелев со вздохом отложил книгу и вступил в разговор:

— Ну так как, Грегор, какие новости в телеграфном зале? Расскажите, что волнует мир?

— Мир волнует замечательная находка, которую мы сделали в Австралии,— решительно заявил Маккензи,— и когда я говорю «мы», то имею в виду не этого старого болвана Даусона и даже не такое светило, как Вудвард, и даже не себя, а вас. Потому, что именно вам — полномочной комиссии Объединенных Наций будет принадлежать великая честь, взяв за ручку, ввести в науку, в историю человечества самого замечательного человека — Первого на земле! Не знаю, как вы, а я хочу предложить ему такое имя — шмехолем. А? Что вы на это скажете? Шмехолем — Шмелев, Холмер, Левер, Маккензи. Шмехолем! Наши имена будут навсегда, если вы разрешите присоединить к вам мою скромную персону, высечены золотом в скрижалях истории!

Маккензи выжидательно посмотрел на своих коллег. Первым нарушил молчание Холмер.

— Не валяйте дурака, Грегор. С вашей идеей не в скрижали истории попадешь, а в сатирические куплеты. Шмехолем! Вы долго думали над этим названием? Шмехолем! — Холмер презрительно фыркнул.— И вообще,— продолжал он,— название уже придумано — австралоантроп. Это официальное предложение Шмелева и мое. Прошу его и считать за таковое. Если вы не возражаете, то именно так мы назовем первого человека на земле...

Шмелев усмехнулся.

— Да, Грегор, название ваше не очень удачное. Речь все же идет о научном открытии, а не о названии торговой фирмы. И наши имена здесь большого значения не имеют.

Разговор прервал Левер. Как всегда, старомодно-элегантный, благоухающий, он стоял с ракеткой в руке и улыбался.

— Что касается австралоантропа, я — за.

— Левер, садитесь-ка сюда, есть о чем потолковать,— хмуро пригласил своего коллегу Холмер,— теннис от вас не убежит.

Левер вздохнул, спрятал ракетку под стол и придвинул свой шезлонг.

— Вот что, Грегор,— заговорил Шмелев,— ко мне явился представитель агентства ЮПИ и заявил, что разные газеты по-разному освещают историю вашей находки. Он просил дать им официальную, как он выразился, версию. Ну, очерк, что ли, или интервью. Я отправил его к вам, поскольку все это вам известно, надо полагать, лучше, чем нам...