— Ну что вы говорите, месье Левер, во Франции все женщины красивы, независимо от места жительства.

— Да? Кто вам сказал? Ерунда. Женщины красивы только в Париже. И...— добавил он,— наверное, в Москве.

Так вот, я вам рассказывал о своих родителях. Они были хоть и провинциалы, но хорошие люди. И учиться в университете они отправили меня в Париж. Знаете, сколько времени я там учился и в скольких университетах? В четырех — семь лет! Меня каждый раз выгоняли! И все из-за дам,— сокрушенно закончил Левер, Глаза его блестели, и нельзя было понять, серьезно ли он говорит.

— Неужели? Никогда бы не подумал,— серьезно удивился Озеров,— вы такой солидный!

— Я — солидный? — казалось, Левер задохнется от возмущения.— Это живот у меня, к сожалению, солидный. Да вы не представляете, какой я был легкомысленный. Вы знаете. Юра, я всегда очень любил женщин, да и сейчас люблю их. Но не подумайте — учился хорошо. В том-то и дело, что я хорошо учился. Но затем возникал очередной скандал, и меня прогоняли. Я занимался в политехнической Школе, на географическом, на философском... А потом...

Левер замолчал.

— Вы знаете,— заговорил он вдруг озабоченно,— ничего нет страшней войны. Я пережил их две. Во время первой был на фронте. И не где-нибудь — под Верденом. Скажите, Юра, вы не можете мне объяснить, зачем люди воюют? Вот я по специальности историк, а как антрополога меня избрали в Академию. И все же я не могу ответить на вопрос, зачем люди воюют. А вы?

— Могу,— ответил Озеров,— хотя я окончил только один институт. Дело в том, что воюют не все люди, а только некоторые.

— Ерунда,— махнул рукой Левер,— в этой войне...

— Я не точно выразился — воюют, может, и все, а начинают войны немногие.

— Да? Наверное. Я, например, если б был президентом страны, издал закон — за призывы к войне — в тюрьму!

— У нас есть такой закон,— заметил Озеров.

— Замечательно! Я бы по этому закону посадил в тюрьму всех политиков, генералов, государственных деятелей и половину министров.

— Ну зачем же всех?

— Всех! А ученые, вроде нас, пусть правят миром. Вы понимаете, Юра, на дипломатические конференции ни в коем случае нельзя допускать дипломатов. Пусть они лучше улаживают семейные ссоры в своей стране. Прикрепить вот к каждой старой семье по Чрезвычайному и Полномочному Послу — пусть улаживают их ссоры...

— А молодые семьи?..

— А вот к молодым прикрепить генералов. Там иначе не обойдешься. Главное, не выпускать генералов и дипломатов на международную арену. Туда — только спортсменов, ученых, артистов. Эти всегда договорятся. Вы посмотрите, сколько болтовни на любой международной конференции. А вы знаете хоть один научный конгресс, который бы закончился безрезультатно? Нет, не знаете!

— Почему же так?

— Потому что на дипломатических конференциях все стороны или одна стараются обмануть других во зло людям. А ученые думают только о благе человечества.— Левер помолчал.— Во всяком случае, должны думать. Конечно, и среди нас встречаются проходимцы, политиканы, жулики. Но тогда это не ученые. Таких надо сразу выгонять. Да их и разоблачают, между прочим, довольно быстро. Но я отвлекся. Это я теперь все понимаю, потому что стар и прошел две войны.

Между прочим, Юра, я не коммунист. Я вообще, как уже сказал, не люблю политику. А у вас в стране знают, что такое война. Еще как знают! Мы, французы, тоже знаем. Кстати, наши коммунисты во время оккупации оказались самыми достойными. Но я не коммунист! Я им даже не сочувствую. Не думаю, чтобы ваши соотечественники хотели войны. Не думаю. Вот у нашего друга Генри, там кое-кто, может, и не против. Ведь ни у него, ни у Грегора война и не ночевала. Но послушайте, Юра,— спохватился Левер,— по-моему, мы говорим о политике?

— Это вы говорите о политике, месье Левер, а не я.

— Не может быть. Поразительно — стоит начать беседу с русскими, и сразу переходишь на политику. Да так вот, о чем это я говорил?..

— О Вердене.

— Верно, верно, о Вердене! Если б только вы знали, какая это была мясорубка! Ужасно! Да, Юра, чего только ни натерпелся я на войне. Зато потом в благодарность за мою доблесть меня прикрепили к одному генералу — военному советнику в Лиге Наций.

Какое это было время, какое время! Я жил в одном из лучших отелей Женевы и развлекался. А потом, знаете, теперь на старости лет могу в этом признаться, дамы не требовали от меня платить за ужины и автомобильные поездки. Я был красив, черт возьми, и они пряма рвали меня на части. В конце концов таки разорвали,— добавил он грустно.

— А какой это был город Женева,— Левер оседлал любимого конька,— не то, что теперь — дыра. Светские балы, лучшие артисты, звезды! Возле отеля «Метрополь» есть маленькое кафе. Там на стенах висят карикатуры на всех знаменитостей того времени, в том числе на вашего Литвинова, Между прочим, блестящий был человек. Так помню, я отвалил тогда деньжат художнику, и он меня тоже нарисовал и повесил там. А когда мой генерал увидел, то пришел в ярость: я есть, а его нет! И знаете, как мне удалось его успокоить: напоил и потом убедил его, что это он. Ха! Ха! Карикатуру ведь не так просто разобрать. Но пришлось ее все же убрать. Вы знаете, я сейчас радовался бы, если б был похож на собственную карикатуру того времени.

— Почему вы так говорите, месье Левер? — перебил Озеров.— Каждый возраст имеет свои радости — вы теперь знаменитый ученый, «бессмертный»...

— А на черта мне все это нужно? — горячо воскликнул Левер.— Хотите, я отдам вам все мои титулы, награды, даже деньги (я хоть не Маккензи, но кое-что имею) за вашу молодость?

Озеров молчал.

— Так о чем я говорил? — озабоченно спросил Левер.

— О Лиге Наций.

— Да, да. О, это была прекрасная эпоха! Но именно тогда я увлекся наукой. Меня, понимаете ли, включили в состав какого-то комитета, изучавшего историю войны. В нем сидели сплошь старики и притом штатские. Представляете? И один душка-военный — я! Они все были очень ученые, и когда я присутствовал на заседаниях, было такое чувство, будто там говорят на неизвестном мне языке. Меня они просто не замечали. Но я был чертовски самолюбив, и начал копаться в этой истории, чтоб не выглядеть полным идиотом. А потом, знаете ли, увлекся.

И тут вот у меня случилась неприятность. Я был знаком тогда с одной дамой, ее звали Изабелла. Очень, очень красивая была дама. У нас был с ней роман. Я влюбился. По-настоящему, самозабвенно. Мы ходили по ресторанам, купались в озере, ездили на лыжные прогулки. О, la belle epoque, la belle epoque! He то что теперь...

Одним словом, как-то в ресторане мы встретили моего генерала. И он влюбился в Изабеллу, стал ухаживать за ней, присылать цветы, звонить. Сначала она отвергала его ухаживания, и мы вместе смеялись над ним. Ведь он был тогда таким, как я теперь, а я таким, как вы. Понимаете? Но однажды она обнаружила в присланном ей букете футляр с брошью. Потом — с кольцом. Тогда Изабелла перестала смеяться. А когда я встретил их в загородном уединенном ресторанчике, перестал смеяться я. На следующий день генерал позвал меня к себе и сказал:

— Слушайте, Левер, вы хороший офицер, молодой, красивый. Женщины от вас без ума. Ну, что вы прилепились к этой Изабелле? Что, других нет? Если вам не хватает денег на развлечения, я вам дам, скажите, сколько нужно! Только оставьте вы Изабеллу в покое. Я уже старый, лысый, никому не нужный. Но мне дорого именно это дитя. Да и она, по-моему, любит меня не только как отца. А?

Я, разумеется, поднял крик. Сказал ему, что Изабелла мне дороже жизни, что я лучше застрелюсь, чем расстанусь с ней. Но он хорошо знал людей.

— Зачем стреляться,— сказал он,— лучше женитесь. Вы ведь холосты. Я бы сразу взял в жены это прелестное дитя... но вы же знаете, у меня жена, дети, внуки. А вам советую. Тогда я сразу отступлюсь, даже буду шафером на свадьбе. Хотите, я с ней поговорю?

Пришлось отступить. Нет, конечно, Изабелла была мне дорога, но жениться... Это казалось мне в те времена чем-то непостижимым. Ну, как это вдруг принадлежать только одной женщине? Истинная любовь подобна шинам «Маккензи» — если верить рекламе, им даже на заоблачных вершинах не нужны цепи. Это уж потом я женился... три раза. Давно похоронил последнюю жену. Сын мой преподает в Сорбонне. В те времена я рассуждал по-иному... Вы ведь не женаты, Юра?