— Нет,— ответил Озеров,— а почему вы спрашиваете?

— Ответьте лучше, почему вы не женаты? Я знаю, это бестактный вопрос, но в моем возрасте их можно задавать. Так, все-таки, почему вы не женаты?

— Ну, наверное, не встретил еще такую...

— Да, да,— пробормотал Левер,— понимаю. Это ваше счастье. Знаете, я много встречаюсь с молодежью — у меня ассистенты, студенты. Есть и очень хорошие. Увидел здесь вас... У нас ведь молодежь немного другая, то есть у нас она тоже разная. А у вас много таких, как бы?

— Не знаю, есть всякие. Есть лучше, есть хуже.

— Нет, я знаю, вы, как это у вас говорится, «типичный представитель»... Да, да. Я где-то прочел в ваших книгах это выражение. И если так, вы далеко пойдете! Нет, я имею в виду не вас лично, хотя вы, не сомневаюсь, тоже пойдете далеко, а вашу страну. Но о чем это мы говорили?

— Об Изабелле...

— Да, да, об этой негодяйке. Что ж вы думаете? Поймал меня мой генерал. Он передал ей наш разговор и сказал, чтобы она не надеялась — не женюсь я на ней. Лучше, сказал,— это она сама мне потом, уже через много лет рассказала — старый генерал в руках, чем молодой красавец в небесах. Я устроил генералу скандал. Дело замяли, но из армии меня уволили. Я вернулся в Париж. Что мне было делать?

— Преподавать историю,— неожиданно предположил Озеров.

— Именно этим я и занялся. Но чем больше я этим занимался, тем меньше мне нравилась поздняя история. Замечательно сказал один ваш историк — «история есть политика, опрокинутая в прошлое».

— Ну знаете,— тут же возразил Озеров,— это весьма спорное и отнюдь не универсальное положение.

— Бог с ним, не нам решать этот спор. Одним словом, я специализировался сначала на истории средних веков, потом на древней истории, стал увлекаться археологией. И наконец антропологией. К тому времени я был уже постарше, посерьезней. Потом наступила вторая мировая война. Знаете, ведь я был в Сопротивлении! Однажды меня чуть не расстреляли...

Озеров с любопытством смотрел на Левера.

— Что вы на меня так смотрите, Юра? Да, да, когда понадобилось, я взялся за винтовку. У нас многие стояли в стороне, а многие погибли. Я не погиб, но и не стоял в стороне. У меня совесть чиста. Мне даже страшно подумать, представляете, в стенах Сорбонны преподавалась бы их расовая теория! Это же были безумцы, фанатики. Они придумали чудовищную теорию о расовой чистоте, они обмеряли черепа и на этом основании делили людей на чистых и нечистых.

Ничего нет страшнее варваров двадцатого века! По сравнению с ними любой неандерталец — апофеоз культуры. Вот я и пошел в Сопротивление, чтобы защищать свою точку зрения на происхождение рас. Так что сражаться меня заставила антропология.

— Но ведь на происхождение рас и сейчас есть различные точки зрения. Вот господин Маккензи...

— А черт с ним, не будем о нем говорить. Как-нибудь в другой раз затеем с ним научный спор, и я поддержу вас. Мы с Мишей в этом вопросе сходимся.

Так я вам говорил, кажется, про войну? Опять война! Только на этот раз вторая. Словом, угодил я в концлагерь, просидел там год. Ваши же меня и освободили. У них целая организация была. Им было хуже, чем нам, а они, оказывается, и в концлагере сражались. И когда нас всех хотели прикончить, они подняли восстание. Это было в Австрии. Главным у них был такой полковник Старостин — железный человек — больной, измученный, но железный. Он домой не добрался, умер там же на чужбине на следующий день после освобождения.

— Да, я знаю,— тихо сказал Озеров,— о нем теперь все знают...

Но Левер не слышал его слов. Он устал. Был уже поздний час.

Черное небо заполнили звезды. Их было так много, что, казалось, над головой купол планетария, и вот сейчас световой луч-указка забегает по этому звездному небу и начнется очередная лекция.

Дул теплый ветерок, мерно гудели машины. Пахло соленым океаном, остывшей смолой, свежей краской.

Озеров поднялся.

— Пора отдыхать, месье Левер, уже поздно.

— Да нет, Юра, что вы,— слабо возразил он и тоже поднялся.— С вами так приятно беседовать, что не хочется уходить.

— У нас еще много дней впереди, месье Левер...

Они простились.

Вернувшись к себе, Левер заказал бутылку бургундского. Облачившись в пижаму, он улегся в постель, надел очки и принялся за чтение. Свет он погасил далеко за полночь.

А Озеров посидел часок за записями, потом лег, но долго еще думал об этом человеке, которого война привела в науку, а наука на войну.

Мари вышла на палубу бледная. Синие тени легли под глазами. Третью ночь она спит тяжелым сном, лишь наглотавшись снотворного. Три дня назад, собираясь выйти утром из каюты, она обнаружила под дверью маленький белый конверт. В конверте лежал клочок бумаги. «Помни, Сергей.» — прочла она.

Мари испугалась. Это уже было не напоминание, а предупреждение. И что самое страшное, неизвестно откуда оно взялось. Сергея не было на корабле. Но кто тогда? И она подозрительно всматривалась в любезные лица стюардов, горничных, пассажиров соседних кают.

Она нашла такую же записку и на следующий день, и на третий, сегодня.

Мари старалась проводить как можно больше времени с Озеровым, а расставаясь с ним, немедленно шла в бар второго, иногда третьего класса и пила водку. Когда туманилась голова, когда предметы начинали дрожать и менять свои призрачные очертания, а звуки сливаться и превращаться в далекий, однообразный шум, ей становилось легче и спокойней. Ведь сейчас не война и не средневековье. Она едет на большом, роскошном, веселом корабле. Кругом народ, свет... И вообще, кто посмеет ее тронуть? Да и за что? Иногда она тешила себя мыслью — у Сергея другие дела, ему не до нее, она выполнила все его задания, только это оказалось не под силу. Сколько можно? Должны же ее когда-нибудь оставить в покое!

Но потом, когда наступало протрезвление, когда утром она подставляла под кран тяжелую голову, глотала аспирин и чашку за чашкой выпивала черный кофе, Мари уже не могла обманывать себя.

Нет, не такой человек Сергей, чтобы о ней забыть. Если захотят, они упрячут ее в тюрьму на всю жизнь. Но они не будут этого делать. Зачем? Они прихлопнут ее с помощью кого-то, как с ее помощью убивали других. И куда бы она ни сбежала, хоть на край света, они достанут ее. Всегда, всюду... Есть только одно место, где они бессильны, где она может укрыться — Россия. И Мари снова и снова возвращалась к этой мысли. Но там ее тоже ждет наказание. Там ее тоже посадят в тюрьму. Ну и что? А сейчас она не в тюрьме?

Мысли путались, разбегались, метались...

Но одна возникала все настойчивей — здесь наказание несправедливо, там — заслуженно. Здесь оно будет вечным, там она когда-нибудь выйдет на свободу и, оплатив по счету, сможет смотреть людям в глаза, строить свою новую жизнь. Ведь она еще молода.

И тогда ее мысли снова устремлялись к Озерову. Это был единственный человек «оттуда», кого она знала.

Теперь она даже не задумывалась о своем задании. Она уже давно поняла его безнадежность. После того вечера, когда Озеров так обрадовался, увидев встречный советский пароход, сомнений уже не оставалось.

Порой Мари уносилась в мечту. Вот она возвращается на родину. Ее накажут, но не расстреляют же. А потом она будет видеться с Озеровым, кто знает, может быть...

И каждый раз в этом месте ее словно кнутам хлестала мысль — родина-то, может, простит, а он? Захочет ли он вообще разговаривать с ней? Надо что-то сделать, лихорадочно размышляла она, искупить вину, но чем? Обо всем рассказать? Он немедленно  прогонит ее. С кем посоветоваться, у кого спросить? Вот она, волчья эмигрантская судьба! Вот настоящее возмездие...

Мари торопливо обходила палубы, разыскивая Озерова. Даже когда она видела его с учеными или беседующим с другими пассажирами, старалась держаться поближе. Видя хоть издали его широкие плечи, его ясный уверенный взгляд, русые волосы, откинутые со лба, она немного успокаивалась. Наблюдая, как он разговаривает, как смеется или улыбается, Мари тоже улыбалась или хмурилась, словно ребенок, повторяющий жесты и выражения актера на киноэкране.