Но она не только любила его глаза, она и боялась их. Мари помнила, как темнели они, когда Озеров сердился. Тогда из веселого, задорного парня он превращался в мужчину, сурового и твердого, на пути которого не следовало становиться.

И Мари с каким-то тайным сладострастием представляла себе Озерова, уничтожающего, топчущего и Сергея, и его начальника, и всех «их»...

Она присматривалась и к Шмелеву. Незаметно устроившись где-нибудь позади Холмера, Маккензи или Левера, старалась подслушать их разговоры о русских.

И то, что она видела сама, и то, что слышала, вызывало в ней гордость. «Да,— думала она,— вот какие мы — русские. Нас все уважают, ценят, даже недруги. Вот мы какие!»

Но тут же спохватывалась, что «мы» к ней не относится.

Пройдясь по палубе, Мари обнаружила Озерова, загоравшего у бассейна. Он был один, можно подойти к нему. Она так радовалась всегда этой возможности. Мари любовалась его могучим загорелым телом, от которого веяло спокойной, уверенной силой.

Быстро сбросив шорты и блузку и оставшись в купальнике, она изобразила на лице привычную маску лукавого кокетства и опустилась рядом с Озеровым на зеленый кафель плиток.

— Загораете, коллега?

— А, Маша! — Озеров искренне обрадовался.— А вы, небось, спали?

— Нет, я гуляла.

— Конечно! — укоризненно воскликнул Озеров.— Встретили какого-нибудь газетного магната, который пообещал назначить вас редактором журнала «Папуасские моды», а меня, рядового репортерчика по боку. Изменили, изменили...

— Я вам никогда не изменю,— со значением сказала Мари.

Озеров даже привстал.

— Я шучу, Маша,— попытался он продолжить шутку,— я знаю, что вы верите в меня и дождетесь, пока я стану главным редактором своего журнала. Верно?

— А мне наплевать, будете вы главным редактором или сторожем. Я вам все равно не изменю.

Она смотрела на Озерова с вызовом. В синих глазах было странное выражение, будто она хотела, чтобы он понял больше, нежели говорили ее слова, и досадовала, что он не может этого сделать. Озеров видел темные тени, залегшие возле ее глаз, горькие, не замеченные им ранее морщинки в уголках рта. Как-то сразу, вдруг, она предстала перед ним не кокетливой, болтливой француженкой, а женщиной с трудной судьбой.

Мари сидела перед ним необыкновенно красивая. Загорелые руки обнимали круглые колени. Многие мужчины вокруг смотрели на Мари кто с тайным, кто с нескрываемым восхищением, а ему вдруг стало очень жалко ее. Не отдавая себе отчета в жесте, он протянул руку и погладил ее по рассыпавшимся волосам. И вдруг на долю секунды в глазах ее мелькнул такой страх, такая тоска, что Озерову стало не по себе. Он смущенно убрал руку.

— Простите, Маша,— попытался он улыбнуться,— я хотел выяснить, настоящие это волосы или парик. Я думал, такие бывают только у русалок.

Она улыбкой поблагодарила его за неуклюжий комплимент. На лице опять была привычная маска.

Озеров пружинисто вскочил на ноги.

— Пошли, устроим соревнование!

Они подошли к штанге, лежавшей на огражденном помосте.

Насадив несколько тяжелых блинов, Озеров взял снаряд на грудь, а потом начал раз за разом выжимать. Сначала движения давались ему легко, потом все трудней, наконец он медленно вытянул штангу на дрожащих от напряжения руках, и опустил.

— Двадцать пять! — сказала Мари.

Пассажиры вокруг бассейна с любопытством следили за Озеровым. Кое-кто подошел поближе. Здоровенные парни, видимо, культуристы, с чудовищными мышцами, похожими на анатомический муляж, вступили в соревнование, но больше десяти, пятнадцати раз штангу поднять не смогли.

Тогда они стали играть мускулатурой по всем правилам конкурсов культуризма.

Невероятные мышцы их извивались, подобно змеям, набухали, опадали, живот превращался в слоистые камни, грудь выходила чуть не на полметра вперед и возвращалась обратно, бицепсы вздымались гигантскими шарами...

По сравнению с ними Озеров казался просто хрупким. Он иронически следил за упражнениями культуристов.

— Какие они сильные! — сказала Мари разочарованно. Ей хотелось, чтоб самым сильным был Озеров.

Озеров улыбнулся, в глазах его зажегся озорной огонек. Он жестом пригласил культуристов к силомерам. По крайней мере дюжина этих аппаратов, сверкая сталью, выстроилась возле бассейна. Надо было нажимать, давить, тянуть, ударять, а стрелки на больших циферблатах указывали достигнутые килограммы. Озеров без труда опережал культуристов.

Мари была в восторге. Она сияла.

Отдышавшись, Озеров сказал:

— А ведь я боксер, у меня вся сила в ударе, а не в жиме. Посмотрели бы вы на настоящего штангиста или борца... Они бы этих дутышей одной рукой... У культуристов что? Только мышцы и есть, а силы-то в этих мышцах никакой. Понимаете, Маша, вот сечение мышцы, волокна...

И он пустился в сложное спортивно-анатомическое объяснение, прекрасно понимая, как это скучно его собеседнице.

Выкупавшись и позагорав, они направились на свою любимую площадку. Облокотясь о перила и глядя на убегавший за кормой океан, долго молчали. Наконец Мари заговорила.

— Скажите, коллега, это правда, что у вас теперь никого не сажают в тюрьму?

Вопрос был настолько неожиданным, что Озеров не сразу нашелся.

— Неправда.

— Неправда? — Мари обеспокоенно пыталась заглянуть ему в глаза.— А как же...

— Неправда. Воров сажают, убийц, жуликов, взяточников, даже тех, кто нецензурно выражается в автобусе, и то сажают. Правда, таких не надолго — суток на пятнадцать.

И тут Мари поймала его взгляд. Он смотрел на нее ясным взором; трудно было понять, шутит он или говорит серьезно.

— Да, нет,— сказала Мари,— я не то имею в виду! Вот политических...

— У нас нет политических,— отрезал Озеров.— Вы имеете в виду предателей, шпионов? Да? Таких тоже сажают.

— Ну, а если кто был в плену? Не расстреливают?

— Скажите, Мари (он давно уже не называл ее так), вы журналистка или вас носят в ясли? Вы вообще читаете газеты, радио слушаете? Какие расстрелы! Тех, кто был в плену, никогда у нас не расстреливали только за то, что были в плену. Уж сто лет назад была амнистия и для тех, кто что-нибудь натворил, еще в 1954 году, кажется. А вы «расстреливают»!

— Погодите! — Мари говорила взволнованно, лицо ее побледнело.— Вы говорите в 1954 году?

— Ну, не помню, может быть, в пятьдесят третьем...

— Но списки расстрелянных публиковались у вас еще в 1956 году...

— Списки? Какие списки?

— Да вы что,— истерически закричала Мари,— что вы меня обманываете! Я сама видела «Ведомости Верховного Совета»! И там списки: «За малодушие, за сдачу в плен»...

— Послушайте, Маша,— Озеров говорил теперь серьезно и укоризненно,— вам надо меньше пить. Я не хочу об этом помнить, это не мое дело, но однажды вы зашли ко мне... не совсем... да, не совсем трезвой.— И он прямо посмотрел ей в глаза.— И сами вы иногда проговариваетесь, что бываете в баре. Думаете, я ничего не вижу? Скажите, Маша, зачем это?

Она слушала его в смятении, растерянная.

— Но ведь я сама видела...— уже слабо настаивала она.

— Что вы видели, Маша? — терпеливо спросил Озеров,— Что видали?

— «Ведомости»...

— Вы меня поражаете! Я думал, что даже сотрудники журналов мод кое-что знают о нашей жизни. К вашему сведению, ни в одном советском органе печати и, в частности, в «Ведомостях Верховного Совета» никогда не публиковались никакие списки расстрелянных... А видели вы это или во сне, или, простите меня, в состоянии, как мы русские говорила, подпития, или, может быть, кто-нибудь печатал для вас специальный, единственный экземпляр, как, знаете, для того американского миллионера. Ну, вы помните эту историю! Чтоб не волновать суетными событиями на планете, ему изготовляли специальный номер его любимой газеты, где было все хорошо и радостно, и не было забастовок и кризисов. Только я забыл кому, Форду или Рокфеллеру. Не помните? Маша! Маша! Вы слышите меня?..

Но Мари ничего не слышала. Боже мой, какая же она была дура! Как легко ее провели. А ведь уж кому-кому, а ей-то непростительно. Сколько раз по заданию Сергея она подбрасывала советским делегациям экземпляры «Комсомольской правды», «Известий», где первая и последняя страницы повторяли настоящий номер, а средние представляли собой умело сверстанные антисоветские статьи. И как она не поняла этого с самого начала! Почему не поинтересовалась, не расспросила? Поверила — и все.