Кто это, разряженный и унизанный крестами академик в шитых белых панталонах? "Это Сантини, возвратившийся из Италии", - отвечали мне. На академический праздник явился и женевский ботаник Декандоль, великий номенклатор и регистратор прозябаемого царства, воспетый в юности своей Делилем, певцом садов и природы, за какое-то важное открытие в физиологии растений. Он, с помощию сына, продолжает заниматься внесением в свой ботанический каталог всех и повсюду открываемых растений и очень доволен корреспондентом своим на Кавказе. Сын его едет скоро в Англию, чтобы оттуда снова обогатить отцовский травник новыми растениями из-за океана. Я когда-то заметил уже, что для составления системы природы Линнею достаточно было около семи тысяч растений, тогда известных. Теперь женевский ботанический кабинет Декандоля и каталог его вмещают уже до семидесяти тысяч описанных им растений!.. Эти цифры красноречивы. Декандоль напоминает Кювье любезностию в обществе и всеобъемлющею своею ученостию. Но недавно, разговаривая со мной о своем друге и сотруднике в изучении и описании природы, он признался, что с глазу на глаз Кювье приводил его всегда в некоторое замешательство и что, встречаясь с ним весьма часто и несмотря на дружеские с ним сношения, наедине, в кабинете великого испытателя природы и восстановителя допотопных созданий, он приходил в какую-то неодолимую робость. Может быть, велеречие одного многоглаголивого Гумбольдта не подвержено было сему влиянию.

Простите. В Тюльерийском саду кипят толпы народа под вешним солнцем, которое стоит нашего летнего.

Заметьте, что вчера, под тюльерийским балконом, с которого король кланялся народу, опять гремела музыка "Марсельский гимн" и песня "Парижанка" (la Parisienne).

10 мая/28 апреля 1839. St. Beuve уехал в Неаполь к весне в гости, У Рекамье нового чтения не было; но о тебе справлялись. В камере суматоха по-прежнему. В книжных лавках кое-что новое, например брошюра Ламене; {9} сатира m. Barthelemy "Sur la coalition". Это не Мери и Бартелеми, {10} а только их соименник. Поэт-хлебник Ребуль издает здесь "Le dernier jour", но сам в Ниме, где он как лилия

В пустыне расцветает,

И в хлебне закисает!

11 мая/29 апреля. Вчера спросила меня Рекамье: "Видели ли вы мой новый кабинет?" - и повела меня в ту комнату, где была некогда ее спальня и ее приемная и где в первый раз я видел ее. Так как доктора запретили ей жить в малой комнатке, то она перешла в те покои, где ты бывал у нее, а из прежнего кабинета-спальни сделала библиотеку и музей дружбы и лучших воспоминаний жизни своей. В одной стене сделан шкаф, уставленный книгами; стена, которую занимала картина Жерара (Коринна), заставлена мебелями, и на ней портреты: Шатобриана, добродетельного Комис-Жордана, герцога Матвея Монморанси; на простенке близ камина портрет m-me Stahl вместе с портретом герцогини Броглио в детском возрасте (и гения, и ангела не стало!). Другой силуэт матери лежал на столе: m-me Stahl, но еще в пудре. Этот портрет подарен Рекамье герцогом Матвеем Монморанси. Тут же вид дачи, принадлежавшей Шатобриану, близ Sceaux; вид древнего исторического замка Chaumont, где m-me Stahl провела часть своего изгнания из Парижа во время грозного и для нее Наполеона, с избранными друзьями и с m-me Recamier; вид замка Coppet на Женевском озере. Хозяйка рассказывала мне жизнь свою и подвела к столику, на коем лежала рукопись в несшитых листах… Как прекрасно устроила она вечер жизни своей! Все ее житейское искусство - в душе ее, в любви к изящному, которую она умела уберечь во всех искушениях жизни - c'est le soir d'un beau jour! Эта жизнь прошла и проходит не в одних наслаждениях ума, но и сердца - в благодеяниях. И вчера хлопотала она о бедных затворниках _братства молчания_, у коих отнимают собственность - весь приют их. Давно я не был так растроган, как в эти незабвенные минуты: мне хотелось удержать в памяти эту милую улыбку, с которой она подавала мне руку свою, "cesourire serieux d'amour et de grace, qui exprime a la fois la confiance et la pitie pour les peines de lepreuve, pour les ennuis d'un exil qui doit finir; presage doux et serein, ou se lit, des a present, la ceititude de nos esperances infinies, la grandeur de nos destinees definitives" (Баланш о ней). И вот еще несколько строк Баланша о ней же: "Cette femme, dont je veux taire ici le nom, que je veux laisser voilee comme fit le Dante, est douee de toutes les sympathies. genereuses de ce tems. Elle a visite, avec le petit nombre, le lieu qu'habitent les intelligences: c'est dans ces lieux de paix immuable, d'inalterable securite, qu'elle a contracte de nobles amities, ces amities qui ont rempli la vie, qui, nees sous d'immortels auspices, sont egalement a l'abri du tems et de la mort, comme de toutes les vicissitudes humaines". Я бы желал, чтобы Ste Beuve написал Рекамье биографию. Кстати о нем. Я купил сегодня IV и V часть его "Critiques et portraits"; первые три давно уже в Симбирске. В них собраны все его статьи биографические и литературные, в разных Revues напечатанные, за исключением двух последних - "Sur les recueillemens poetiques" Ламартина и о нашем графе (Хаvier) Мейстере, коего Ste Beuve узнал здесь лично.

Я кончил день вечеринкой (едва ли не последней?) у английского посла. Посетителей было более обыкновенного, ибо полагают, что Гранвиль, с переменою английского министерства, должен будет удалиться от дел. Тут был и богатырь коалиции, крошка Тьер. Меня уверяли, что Моле и Тьер более получаса друг с другом беседовали в этот вечер. Я нашел здесь и знаменитого Бовринга, некогда сближавшего народы литературою, теперь сближающего их либеральной системой торговли.

Я был в академии и не зевал! Я не помню, чтобы с тех пор, как принимали в академию Ройе-Колара, ротонда института когда-либо была так наполнена, как сегодня: в центре и в боковых ложах не оставалось ни одного праздного места, даже и на bancs reserves, кои сберегаются обыкновенно для семейств членов института или для министров. Когда все места на скамьях были заняты, принуждены были прибегнуть к стульям и к табуретам, коими заставили все промежутки, оставляемые обыкновенно для спасающихся заблаговременно от академической скуки. Я пришел с моим товарищем, без билета, полагая, что собрание отделения нравственных и политических наук будет в обыкновенной зале института. К счастию, привратник почтил во мне усердие, с коим я посещаю академические собрания, и впустил нас. Приятели и приятельницы оратора, сослуживцы его по министерству иностранных дел, депутаты, канцлер Пакье, юные отрасли фамилии Талейрана, сослуживцы и домочадцы его, между коими и безвласый Монтеран, блестящие толпы здешней аристократии и, наконец, многие англичане в безмолвии ожидали появления членов пяти академий. Старший Дюпень, экс-президент камеры депутатов и временный председатель академии нравственных и политических наук, Росси, вице-президент, и Mignet, бессменный секретарь оной, в шитых кафтанах aux palmes vertes, заняли места свои, и за ними высыпали в амфитеатр все прочие члены; из числа первых всегда являются на местах своих старшие по летам и в списке академическом: между ними граф Лакюе, бывший долго министром военной администрации при Наполеоне и автор многих важных учреждений по части управления воинского, и особенно конскрипции, снабжения и продовольствия войск; Симеон, бывший долго министром эфемерного Вестфальского королевства, во время Иеронима. Обыкновенно являлся с ними и Маре, герцог Бассано; но он лежит теперь на смертном одре и не слышит, как товарищ его по академии осуждает на бессмертие товарища его в ряду деятельных сподвижников Наполеона… Немногих из членов пяти академий недоставало; в этом числе были знаменитости первоклассные: Гизо, Ройе-Колар, Тьер, Ламартин. Их увлекала другая обязанность - выбор секретарей в камеру депутатов.

Ровно в два часа председатель Дюпень открыл заседание обнародованием наград, назначаемых по программам, предложенным академиею. Но так как по двум главным задачам, кои были предложены в конкурсе к 1839 году, из шести диссертаций ни одной не присуждено предположенной награды, то академия снова предлагает их к разрешению. Первую из сих задач "Examen critique de la philosophic allemande" трудно решить ученым Франции, ибо предмет оной не обратил еще достаточно их внимание - и кто из них углублялся в системы германской философии? Едва две или три книги зарейнских мыслителей переведены на французский: Кант невполне, Танеман, недавно Штраус - и сии переводы не выдержат строгой критики по своей неточности, особенно в философической терминологии. Прежде Дежерандо и Виллярс несколько познакомили соотечественников с немецкою философиею; Порталис, министр духовных дел Наполеона и отец нынешнего экс-министра и пера Франции, воспользовался удалением своим из революционной тогда Франции и написал несколько страниц о немецкой литературе тогда, когда философия занимала в ней первое место; и потом Кузень, по внушению коего академия, вероятно, задала сии вопросы, справляется иногда об успехах немецкой философии, заглядывает на досуге от камерных прений и от жарких состязаний университетского совета в Брукера и Канта и пишет предисловия для чужих переводов с немецкого. Но я забыл упомянуть о лучшем знатоке немецкой философической литературы во Франции - о Штапфере из Швейцарии. Он здесь укоренился. Его биографические статьи о Лейбнице, о Канте и о других дают лучшее понятие о сих корифеях германской мыслящей деятельности, нежели все краткие очерки различных систем в книге Танемана и даже в путевых записках Кузеня о беседах его с гейдельбергскими и берлинскими мудрецами (см. "Revue Franchise" прошедшего года). Вот подробное означение программы: "Examen critique de la philosophic allemande. Faire connaitre par des analyses etendues les principaux systemes qui ont paru en Allemagne, depuis Kant inclusivement jusqu'a nos jours (безделица!). S'attacher surtout au systeme de Kant qui est le principe de tous les autres. Apprecier la philosophic allemande; discuter les principes sur lesquels elle repose, les methodes qu'elle emploie, les resultats auxquels elle est parvenue. Rechercher la part d'erreurs et la part de verites qui s'y rencontrent, et ce qui, en derniere analyse, peut legitimement subsister, sous une forme ou sous une autre, du mouvement philosophique de l'Allemagne moderne". Я вижу в сей задаче, особливо в последней половине оной, всего Кузеня, робко теряющегося в генерализациях, в неопределительных выражениях неясной мысли, в смутной, эклектической голове его образовавшейся, для которой немецкая философия более, нежели когда-либо, "темна вода во облацех". Упомянув уже особенно о Канте, вопрос обращается снова к общей оценке немецкой философии, и к началам, на коих она основана, и к методам, ею употребляемым, и проч. Но у каждого оригинального философа своя метода, хотя и не всегда свои начала. Кант и Якоби, Фихте и Шеллинг имеют каждый свою методу, хотя все они входят в исторический и логический состав немецкой философии. В заключение вопрос становится еще затруднительнее своею неопределительностию и, должно сказать, смелостию требования. "Rechercher la part d'erreurs et la part de verites qui sy rencontrent" и проч. Но немецкая, или, если хотите, истинная, философия объемлет весь мир, духовный и вещественный, во взаимном отношении человека к тому и другому: психология, от земли возносящая человека к небу, и философия природы, рассматривающая природу в коренных началах ее, коими связует она человека с природой, чтобы снова первого сблизить с первоначальным его источником, возвратить его к океану жизни: