Al mar…

Dove dei lunghi errori

Spera di reposa…

Сии две главные части или отрасли общей философии (не национальной, т. е. не германской, не французской, не шотландской) имели каждая свою методу; каждая из них в своих подразделениях, как например в философии права и проч., имела свои результаты, обогатившие область ума и ведения; каждая следовала особым, частным законам развития умственной деятельности - и какой Бэкон или Аристотель новейших времен определит и взвесит сущность того, что останется, уцелеет из умственной лаборатории всей Германии, в самую деятельную эпоху мыслящих сил ее ("Се qui pourra, en derniere analyse, legitimement subsister du mouvement philosophique de l'Allemagne moderne")? Лучшее, существеннейшее приобретение от сего движения умов, от сих напряжений души и сердца, от сих духовных возношений к источнику жизни и света - лучшее благо заключается в самой сей умственной, душевной и духовной деятельности.

Другой вопрос, заданный академиею по завещанию епископа Грегуара (Gregoire), был следующий: "Les nations avancent beaucoup plus en lumieres, en connaissances qu'en morale pratique: rechercher les causes et les remedes de cette inegalite dans leurs progres". Вот задача для истинной, прагматической истории человечества; вопрос, достойный занимать Гердеров и Кантов, Гегелей и Шеллингов. В точности самого факта сомневаться, по несчастию, невозможно. Науки уже в самой древности имели своих Аристотелей, но нравственная философия Аристотеля несла печать и пятно века. После средних веков просиял свет наук; успехи умственного просвещения определили также нравственное возрождение народов. Мы имели уже Бэконов и Декартов, Лейбницев и Филанжиери, но ни общественные установления, ни нравственность частной жизни не отвечали той степени, которой достиг гений науки во всех отраслях европейского просвещения. Давно ли начали помышлять об улучшении тюрем, об уничтожении лотерей, домов разврата, публичных игр и проч.? Здравые теории давно были угаданы гением, но давно ли начали приводить их в действо? Две диссертации были одобрены и заслужили награду по равной части. Одна из них написана дамой Bayle-Mouillard. Она доказывает, что человек совершенствуется скорее и вернее, безошибочнее в порядке идей (idees), нежели в порядке нравственных чувств (sentimens), законы, по коим действует ум в области наук, открываются легче, нежели законы, коими совершенствуется нравственность, общественная и частная. Для уравнения успехов в ходе наук и нравственности г-жа Bayle-Mouillard предлагает три средства: "Le sentiment religieux qu'il faut developper par une education morale et non pas seulement par Г instruction; 1 education des femmes, qui, en developpant leur intelligence, les rend propres a concourir a l'oeuvre de la civilisation, enfin elle demande que le grand principe du respect de la vie humaine cesse de n'avoir que des applications imparfaites". Состязатель сей дамы в разрешении вопроса, m-r Rapet полагает также в воспитании, и особенно в нравственном улучшении низших классов, главное средство уравнения успехов ума с успехами нравственного просвещения.

Дюпень, желая, чтобы отчет его не имел всей сухости программы (la secheresse du programme), обратил особенное внимание на вопросы, на которые получила академия наиболее диссертаций.

После Дюпеня сошел на кафедру Mignet, бессменный секретарь академии нравственных и политических наук, директор архива иностранных дел, друг Тьера и вместе с ним некогда последователь политических доктрин Манюэля, изгнанного из камеры депутатов во время ресторации, {Ресторация - реставрация. - Ред.} историк французской революции и войны за испанское наследство, обрабатывающий свое сочинение по оригинальным актам дипломатического архива: он пишет теперь историю реформации, для коей собирает материалы из архивов, не исключая и Ватиканского, еще более, нежели из библиотек; жаль, что язык Лютера и Меланхтона "_не додан ему_".

Наружность Mignet привлекательная; в чертах лица приметны следы размышления; глаза выражают ум и проницательность; открытый, большой лоб и кудреватые длинные волосы; в самом академическом костюме можно было узнать щеголя _хорошего общества_ - un fashionable. Все устремили внимание на оратора. Он читал голосом ясным и внятным, изредка оживлялся жаром истинного красноречия. Чтение продолжалось два часа, но не утомило нимало слушателей; оно не раз прерываемо было рукоплесканиями, но не довольно громкими: казалось, что одобрение было не единодушное и что не все разделяли с оратором главные мнения его о Талейране; ироническая улыбка легитимиста Брифо могла ли отразиться на смугло-мрачном лице Лаканаля, его товарища по институту? На других лицах выражалась какая-то недоверчивость к искренности убеждения самого панегириста. Иные, может быть, не без досады, так как другие с явным удовольствием слушали забавно-легкие слова оратора о знаменитом дипломате. Одним не нравилась хула его на Талейрана за восстание против Наполеона на Венском конгрессе, после торжественного побега его с Эльбы. Энтузиасты Наполеона, как например Биньон, не разделяли, казалось, мнения Минье о влиянии советов Талейрана на его политические предначертания. Поспешаю сообщить вам несколько строк из панегирика, кои более других поразили меня. Отрывки оного прочтете вы в журналах, а вполне в "Revue des Deux Mondes" и, вероятно, в "Монитере".

Минье назвал Талейрана "последним великим представителем XVIII века, остроумцем, который беседовал с Вольтером, знаменитым государственным деятелем, который принял столь значительное участие в делах первой революции, другом Сиеса, душеприказчиком Мирабо, советником Наполеона в течение первых восьми лет его могущества, законченным дипломатом, который неоднократно принимал участие в дележе государств".

Умерший за год пред сим, 84 лет, Талейран, отрасль одного из знатнейших родов Франции, старший сын в семействе, "был брошен в одном из пригородов Парижа на попечение небрежной кормилицы". Хромая нога привела его к церкви. Он воспитан и обучался в духовном училище св. Сульпиция и в Сорбонне, "не ночевав со дня рождения ни одного раза под кровлей отчего дома". Сиротство его и одиночество, при многочисленной и знатной фамилии, решили участь его на всю жизнь, образовали его характер: "… он сам образовал его. С юных лет он размышлял и научился сдерживать свои чувства, которые он не мог выразить и излить кому-либо. Он был умен, он стал образован; он был смел, он стал сдержан; он был пылок, он стал холоден; он был сильным, он стал ловким". В большом свете Талейран "с самого начала добился репутации человека, с которым следует считаться и который, будучи знатного происхождения, обладая огромным спокойствием, большим умом, очарованием, которое пленяло, лукавством, которое пугало, пылкостью, которая сдерживалась достаточной осторожностью и чрезвычайной ловкостью, необходимо должен был занять выдающееся положение в обществе".

Кто знавал Талейрана, кто видал его и в дипломатическом кругу и в избранном обществе коротких приятелей, тот узнает его в сем портрете. Его можно дополнить характеристикой времени и самого Талейрана, начертанной Минье в заключении его исторического панегирика: "С ним исчез сильный ум, один из самых блестящих последних представителей былого французского духа, последнее громкое имя. Господин де Талейран был кое-чем обязан своему происхождению, но еще более самому себе. Благодаря своему имени он рано вступил на путь почестей, но оставался долгое время на этом пути лишь благодаря своему собственному умению, так как в нашу чрезвычайно смутную эпоху, в эпоху обширной конкуренции возвышались не благодаря воспоминаниям о предках, не благодаря им удерживались на высоте и снова на эту высоту возвращались, будучи однажды свергнуты. С юных лет честолюбие прокладывало ему дорогу и вдохновляло его устремления; он привык подчинять требования нравственности политической пользе". (Приговор или только эпиграмма? Но, конечно, не похвала). "Он действовал по расчетам своего ума. Он стал уступчив по отношению к неодолимой воле, легко примирялся с чрезвычайными обстоятельствами. Он полюбил силу не так, как любит силу слабость, которая в ней нуждается, но потому, что он умел эту силу разгадать и ловко использовать ее для своих целей. Он служил различным властям, но он не привязывался к ним; он им служил без преданности, он держался в стороне; его большой заслугой было то, что он заранее предвидел желания общества и после терпеливого выжидания твердо действовал. Так как он в совершенстве владел собой и был уверен в точности своих решений, он любил выжидать, чтобы лучше воспользоваться случаем, считая, что естественный ход событий породит лучшие условия, чем ум сумеет их изобрести или воля их создать. В подобные моменты его деятельность и влияние на других были как у великих людей, а потом он снова возвращался к беззаботности обыкновенных людей. В течение столь многочисленных революций и столь различных поворотов счастья он никому не причинил зла. Своих противников он карал лишь остротами. Он был связан с людьми узами долголетней дружбы, и все те, кто его окружал, были привлечены его любезностью, были привязаны к нему благодаря его доброте. Он проявлял исключительно тонкое чутье во всех своих суждениях; он любил рассказывать, и его рассказы были столь же приятны, сколько его остроты знамениты. Это лицо, которое не изменили события, этот взгляд, который оставался ясным, несмотря на повороты фортуны, оживлялись, когда он говорил о прекрасных днях XVIII века. Господин де Талейран искренне любил свою родину и навсегда сохранил привязанность к идеям своей юности ("Уважение перед мечтами своей юности!", Шиллер) и к своим принципам, которые у него пережили все превратности событий и судьбы".