В раковине бегал древесный паук, Сильвия раздавила его.

Поздно вечером, только закончились последние известия, зазвонил телефон.

Сильвия бросилась к аппарату и нетерпеливо схватила трубку. Как хорошо, что Вильма вспомнила о ней! Сильвия начала поспешно извиняться — пусть Эрвин ее простит, зря она расстроила его такой нелепой просьбой. Вильма как ножом отрезала ее болтовню:

— Всю дорогу Эрвин ни слова не проронил. Был мрачен и вроде бы дремал, опустив голову на грудь. Я думала, что высажу его у парадного и уеду, но он велел мне зайти к нему. На лестнице все бубнил: надо же было твоей Сильвии выдумать именно это имя! Я, правда, знала, что в Канаде у него брат-близнец Михкель, но молчала — а, глупый каприз, не стоит обращать внимание. Сидим мы у него и молчим, будто чего-то ждем. Может, впервые за все время нашего знакомства мне было с ним неуютно, даже не по себе стало, почему-то мне казалось, что у него на уме что-то нехорошее. Веришь ли, Сильвия, я совсем растерялась и не знала, как себя вести. Не находила предлога, чтобы улизнуть. Сердце колотилось, я боялась, что Эрвин начнет грубить, а то и сквернословить. Случается, что вот такие с виду уравновешенные люди вдруг безобразно взрываются. Страшно как я страдала, но и злилась все больше и больше. Сижу в кресле как парализованная и не знаю, что делать. Тебе ведь известно, я никогда не страдала отсутствием инициативы, но тут словно окаменела от ужаса: наверное, Эрвин меня загипнотизировал. В паническом страхе я вцепилась в подлокотники кресла — вдруг он прикажет, и я как дура выпрыгну в окно.

И тут громко зазвенел дверной звонок. Слава богу, подумала я, вот оно, избавление! Кто-то пришел, теперь-то жутких сцен не будет. Эрвин исчез в прихожей, меня стало помаленьку отпускать. Я принялась искать, чем бы заняться, накрасила губы, собралась закурить. Вдруг Эрвин как закричит: Вильма, иди скорее, я не могу прочитать! Я со всех ног в прихожую — у Эрвина в руках трепыхается телеграмма… Я принесла ему из кухни холодной воды, отвела в комнату, усадила и только после этого стала смотреть, что за телеграмма. Международная, из Торонто. Короткое сообщение на английском языке: брат-близнец Эрвина Михкель скончался от инфаркта. Мой брат, мой брат, — стонет Эрвин, а лицо аж побелело. Я ему валидол, хотела успокоительного дать, он слабо так отмахивается, и я с ужасом вижу — совсем мужик готов. Я положила его руку себе на плечо, кое-как подняла на ноги, довела до дивана, — бог ты мой, какой же он оказался тяжелый, я чуть не надорвалась. Расстегнула ему что только можно, похлопываю его и поглаживаю, он будто бы и не замечает ничего. Дыхание прерывается, мне жутко сделалось. Я настаиваю — давай вызовем врача! А он возражает, говорит, что ему уже лучше. Мне ничего не оставалось, как придвинуть кресло к дивану, сижу и держу его за руку, авось пройдет. Весть-то и впрямь жуткая. Эрвин так любил своего брата, всегда, как письмо придет, оживлялся, пересказывал мне его содержание. Успехи брата приводили его в состояние эйфории, со мною он становился таким ласковым, прямо-таки таял и все хвалил меня: какая я молодчина, какая деликатная. Письма брата излучали радость, и частица ее доставалась и мне. Его брат возглавлял какую-то строительную фирму, в последние годы строил гостиницы в Аргентине, Эрвин перечислял города с экзотическими названиями, где побывал его брат. Мы парни крепкие, хвастался Эрвин, говоря о брате, и похожи как две капли воды. В будущем году Эрвин собирался снова съездить к брату в гости. Когда он в последний раз был в Торонто, они валяли дурака как мальчишки. Михкель купил им обоим совершенно одинаковые костюмы, рубашки, галстуки, туфли, провел Эрвина через пожарный вход в кабинет и посадил его за свой стол. А сам спрятался в прихожей в нише. Эрвину он наказал: всем, кто ни зайдет, отвечать коротко — извините, сейчас я занят. Когда сослуживцы выходили из кабинета, Михкель шел им навстречу. Люди страшно пугались, приходили в замешательство, иные дамы с визгом убегали к себе в отдел и несли чушь вроде того, что появилось привидение. Михкеля эти розыгрыши ужасно веселили, почтенный джентльмен едва не прыгал от радости — наконец-то можно повеселиться как в детстве! Зато в детстве он терпеть не мог, когда мать одевала их с Эрвином одинаково.

Сильвия, теперь ты понимаешь, как Эрвин был привязан к своему брату. Пожилые уже люди, а все еще словно на одной пуповине.

Вильма откашлялась и высморкалась.

— Так я и сидела возле Эрвина — смотрю, слава богу, кажется, ему становится лучше. Только я с облегчением вздохнула, тут Эрвин схватился за сердце и как застонет, а лицо исказилось от боли. Я кинулась к телефону вызывать «неотложку». Пришлите кардиобригаду! — кричу в трубку. У человека инфаркт! Язвительный голос ответил: врач сам решит, что с больным. Так и приехала обычная бригада, сделали укол, и только потом они сами вызвали кардиолога. Эрвина увезли в больницу. Я шла рядом с носилками, когда его несли в машину. Держу его за руку, а он едва слышно шепчет: скоро мы с братом встретимся.

Ах, Сильвия, я просто не знаю, что мне делать. А что еще — соберусь с силами и позвоню в больницу. Так боюсь услышать страшную весть. Если он еще дышит, пойду к нему, подежурю ночью. Не знаю только, разрешат ли? Представления не имею, что там за порядки.

Сильвия! Ты меня слушаешь? Или я в пустоту говорю? Да, теперь я слышу, как тяжело ты дышишь, не всхлипывай, раскаяние не поможет. Откуда тебе было знать, что нельзя упоминать имя Михкеля. Я тебя ни в чем не виню, мы же не ясновидящие!

Не знаю, как все дальше сложится. Может, приеду ночевать к тебе, напьюсь в стельку. Во всяком случае, будь начеку.

— Буду начеку, — ответила Сильвия осипшим голосом, сама почти не слыша своих слов.

Кая долгое время не показывалась и не звонила. Сильвия тревожилась и чувствовала себя оскорбленной. И у Аннелийзы будто и не было бабушки. Лето перевалило за гребень, на деревьях висели маленькие, еще кислые яблоки, с кустов осыпалась смородина, крыжовник покрылся мучнистым налетом и высох, неухоженный газон в саду пожелтел — дождя давно не было. Скоро и осень — Сильвия махнула рукой на сад и на неубранный урожай и по вечерам предавалась наблюдению за тенями, которые становились все гуще. Отпуск она провела в четырех стенах, лениво убивая время, в этом году никаких серьезных работ по ремонту дома она не затевала. Главное — жить и быть, ежевечерне уверяла себя Сильвия, укладываясь спать; а каждое утро, вставая, повторяла: все нормально. На службе ее ничем не попрекали, да и мог ли вызвать в ком-то недовольство человек, который с тупым спокойствием и машинальной старательностью заполнял и оформлял необходимые документы, не вмешивался в интриги и честно отсиживал все собрания, на которых ему положено быть. Иногда Сильвии на ум вдруг приходила мысль: еще год и несколько месяцев — и ей стукнет полвека; эта пугавшая многих дата ее не очень волновала. Как и то обстоятельство, что Карл все еще не обратился к ней насчет оформления развода. Может быть, самое главное то, что ее оставили в покое. Совсем недавно Сильвия перестала носить обручальное кольцо, она чувствовала себя свободной и — опустошенной. Пусть каждый живет как умеет, не в ее власти что-то изменить или сделать лучше. Может, и неофициальная теща Карла Курмана разрешила свои проблемы сама, во всяком случае больше она встреч с Сильвией не искала, чтобы выложить ей новые вымогательские планы. Может быть, ей удалось снова уехать с обожаемым Гурамом куда-нибудь к теплому океану и забыть домашние передряги. Сильвии все больше нравилось быть безразличной и безучастной. И только тревога за Каю и Аннелийзу время от времени точила ее. Она не хотела звонить дочери сама — вдруг там окажется и возьмет трубку Карл. У него может создаться впечатление, что она соперничает с ним из-за симпатии дочери и внучки. Какие только дурацкие предположения не лезут ей в голову — отсутствие информации невольно заставляет фантазировать: может, Кая с Рейном уже и свадьбу сыграли? И хотя Сильвия привыкла считать себя позабытой и позаброшенной, при этой мысли у нее комок подступил к горлу. Но нет, несправедливо все-таки считать дочь невнимательной и черствой. К тому же в наши дни ни одно дело не идет как по маслу — с ходу никого не поженят. Приходилось терпеливо ждать. Может, это и к лучшему, она успеет накопить денег на свадебный подарок. Зачем тревожиться? Ее роль была предопределена сложившимися традициями.