- В чем дело? - в глазах Манчини заплясали чертики.

Бакстер тяжело поднялся, подошел к окну и, не оборачиваясь, видно не хотел смотреть в прожигающие глаза друга, пробасил:

- Живу с ней только из-за денег, - и опасаясь, что его не поймут, уточнил, - из-за ее денег.

Манчини замер на полпути из одного угла кабинета в другой, поджал губы, наморщил лоб, постучал редкими зубами.

Главное не давить, сделать вид, что тебе в общем-то безразлично, что скажет друг. Или? Проникновенно молчать, показывая, как деликатен затронутый вопрос и как мучительно ты соображаешь, как бы повести разговор, чтобы не задеть друга, которому и так несладко. Манчини с трудом перекрыл рвущийся поток слов и забегал по комнате еще быстрее.

Бакстер отер лоб, нагнулся, подтянул носок, оглядел ботинок, как оглядывают редкого зверя в зоопарке - с опаской и удивлением.

Манчини вспрыгнул на край стола, повозил пепельницу туда-сюда, спрыгнул на пол и начал раскручивать вертящееся кресло.

Задребезжал телефон, Бакстер тяжело подошел к аппарату, поднял трубку, швырнул на стол.

Молчали еще минуту или две. Манчини рассчитал точно. Бакстер выложил все, что накипело за долгие годы унижений. Рассказал, как он сначала не понимал, почему молодая жена часто не возвращалась до полуночи, а потом стала забывать о доме по три ночи кряду. Как она, такая тихая, устраивала ему истерики и орала, что он ничтожество, если бы не деньги отца Хай бы и дня с ней не жил; что она в жизни не видела такого вялого, самовлюбленного типа, для которого лишний раз погладить жену все равно, что пересечь океан в одиночку; что его вечернее шуршание газетой хуже пыток инквизиции, а его осторожность сильно попахивает трусостью и много лучше, если бы он в этом честно признался; что она прекрасно знает, как и сколько денег он от нее утаивает и что в общем-то ей плевать, но дуру из себя она делать не позволит; если бы он хоть затеял роман, бегал к любовнице, тогда она могла бы надеяться, что ей попался какой никакой, но нормальный мужик; его чистота, с которой он носится как с писанной торбой, ей осточертела и если он так чист, пусть возьмет церковный приход и каждый день морочит головы старым девам и импотентам о вечном блаженстве в раю; что нельзя всю жизнь делать вид, что ты лучше и приличнее других, во-первых, потому что это еще надо доказать, а во-вторых - не следует тыкать грешников в неправедность, как котят в молоко и, наконец, что ей противно дотрагиваться до его туши, а если она ненароком заглянет в ванну и увидит, как дрожат складки жира у него на боках, то не может есть целый день, того гляди вывернет. И наконец, как можно претендовать на такую лучезарность - наш Хай самый благородный! - зарабатывая на орудиях истребления. Все ложь, буйствовала Салли, море лжи, океан, вселенная…

Манчини молчал. Еще не все сказано, понимал Билли, главное, из-за чего Бакстер затеял разговор, впереди.

Хаймен подозрительно оглядел друга, в глазах Бакстера мелькнула настороженность, так бывает, когда человека прорвет, в какой-то миг он ужаснется опасной откровенности, скорее безрассудству, а потом отчаянно решит: черт с ним! Выложу все, будь что будет.

Бакстер придвинулся к Манчини, навис над ним, как скала, облапил - крошечное тельце затерялось в огромных руках - прошептал в ухо:

- Меня посещают страшные мысли…

Манчини молча выпутался из цепких объятий, обежал вокруг стола, уставился на друга, хотел было нажать: если уж начал, договаривай! Оказалось Бакстеру и не нужен толчок извне. Он застегнул пиджак на одну пуговицу, что делал в минуту крайнего напряжения или выступая перед акционерами, и буднично продолжил:

- Я должен заполучить ее деньги. Как премию за годы унижений. Вложить их в наши тихие игры с офицерами и выжать из вложений все до капли. Сегодня ругаются - завтра замирятся, сорвать куш надо сейчас. Ее состояние - мой шанс. Понимаешь? Я должен ее… - Бакстер рухнул в кресло, металл жалобно скрипнул под тяжестью.

Страшное слово не прозвучало. Не важно. Оба поняли, что имел в виду Бакстер.

Манчини налил другу воды, придвинул стакан, Бакстер жадно выпил, благодарно посмотрел на Билли. Вот и все, казалось, подытожил он. Что скажешь?

Манчини извлек ручку, вытянул из кожаного ящика листок бумаги, нарисовал тоненькую женщину, в короткой юбочке в туфлях на высоченных каблуках, чулки покрыл густой сеткой, почти зачернил, пририсовал фонарный столб, получилась женщина определенной профессии на промысле. Манчини погрыз ручку, добавил несколько локонов, выбивающихся из-под шляпки, родинку на губе, внимательно посмотрел на друга - Бакстер не сводил с него глаз - и жирными линиями крест на крест перечеркнул вульгарную особу.

Губы Бакстера скривились: улыбка? или отчаяние? Он сжал руку Манчини и проговорил с придыханием, нараспев, как молитву:

- Я знал… всегда знал, ты меня поддержишь, чтобы ни случилось.

Через час обоих вызвал президент, сообщил, что согласно их рекомендациям открыты еще два лицензионных предприятия, которые, используя технологию и фирменные знаки головной кампании, успешно вышли на рынок, ранее недоступный. Президент уточнил у Манчини, почему не оформляется контракт на поставку термодатчиков. Манчини пробормотал, что конструкция не достаточно совершенна. Президент взглянул гневно: лепет, мой друг! разве дело в конструкции? Манчини повинился, пришлось признаться, что уперся полковник Монсон, считая непозволительным завышение цен на узлы датчиков.

- Монсон? - Президент мотнул головой, будто отгоняя назойливую муху. - Уладьте! Что в первый раз? Лучше всего покупать неуступчивых, они… не самые дорогие. Дороже всего молчуны. Не помогут деньги, надавите на Монсона через генерала Стэмпхэда. Если мне не изменяет память, бравый вояка через полгода уходит в отставку и знает, что у нас ему припасено недурное местечко - консультант. Намекните, такие места не валяются. Будем откровенны, Стэмпхэду нечего продать кроме покладистости и баек о битвах за Мидуэй.

Манчини и Бакстер улыбнулись друг другу. Совсем по иным причинам, вспомнив разговор о Салли. Все остались довольны.

Вечером за рюмкой Манчини выразился в том смысле, что в их стране, если люди могут так организовать дело, как удалось Бакстеру и Манчини, то наверное, они решат, как… Билля щелкнул пальцами и рассмеялся. Бакстер даже не успел расплатиться, как делал всегда, поспешно и стесняясь неизвестно чего.

Манчини, увидев что его друг волнуется, заказал бар лену еще спиртное и, дав волю красноречию, разошелся:

- Все будет хорошо. Ты помнишь хоть что-то, что мы задумали и не сделали? И я не припоминаю. Мы продаем все, а это не просто. Если бы президент решил наладить выпуск каменных топоров, мы бы загоняли их ребятам в погонах по тысяче за штуку. У нас мозги так устроены, их надо науськать, пустить по следу, как породистую собаку и… - обязательно выйдем на дичь. Главное - решиться. Что делать, придумаем. Не сомневайся. Я подводил тебя хоть раз?

Бакстер сжал руку друга, больше похожую на цыплячью лапку.

Манчини захмелел. Захотелось ответить откровенностью, отплатить за доверие.

- Хочешь честно? - начал он. - Салли мне никогда не нравилась. Хищница, лгунья. Думаешь я не видел твоих мучений? Еще как! А что делать? Лезть с советами? Уволь! Глупость страшная раздавать советы налево-направо, когда тебя не просят. Конечно, свинское отношение к мужу. Как ты терпел? Не представляю. По моему характеру она бы не вылезала из больницы от побоев. - Билли поймал недоуменный взгляд Бакстера, пояснил, - не сам был лупил, конечно же. Позаботился, чтобы сг колотили на улице случайные мерзавцы, хоть каждый день - только плати. Не дорого.

- Откуда ты знаешь? - заплетающимся языком спросил он.

- Та-а-к, - уклончивость часто служила Манчини добрую службу. - Рассказывали…

Манчини проводил Бакстера до дома, они долго сидели в машине с выключенными огнями и болтали. Раздался звук подъезжающего автомобиля, зашуршали шины, щелкнули замками дверцы; из машины выбрались Салли и какой-то тип.