Стемнело. Я оторвал лицо от стекла и стал смотреть перед собой. Ближе к двери, выпрямившись, сидел надзиратель Саканака, поставив между ног свою фельдфебельскую саблю, положив на эфес руки в белых перчатках и оперев на них подбородок. По правую руку от надзирателя, протянув ноги и вытянув вправо длинный подбородок, сидел сто первый и не отрываясь смотрел в темное окно. Рядом с ним, сцепив скованные наручниками руки, съежившись, сосредоточенно думал о чем-то тридцать шестой, устремив глаза в пространство перед собой.

Писарь, видимо, удовлетворенный таким ответом, легонько кивнул и исчез за дверью. Вскоре по коридору опять поспешно протопали сапоги: судьи возвращались в зал заседаний. Из этого топота выделялись чьи-то твердые шаги, они все приближались. Вошел тучный полицейский военного трибунала, в шитом серебром поясе, с одной серебряной звездочкой на воротнике.

– Тридцать шестой! Я поведу тебя.

Шмыгнув носом, полицейский повертел толстой шеей, безразличным взглядом обводя арестантов.

– Встать! – Надзиратель вскочил. Наручниками, которые он держал в правой руке, и движением своего острого подбородка он приказал тридцать шестому идти и сам, словно подгоняя его сзади, приблизился к полицейскому. На его лице расплылась заискивающая улыбка.

Полицейский окинул взглядом обмундирование тридцать шестого, стоявшего перед ним с опущенной головой, и, пристально глядя на линию его пуговиц, веским и внушительным тоном, соответствовавшим его тучному телу, произнес: «В порядке».

Затем, ухватив тридцать шестого за борт мундира большим и указательным пальцами, он подтянул его к себе.

– Пошли!

– Пожалуйста, прошу вас! – По движению, какое сделал плечом надзиратель, услышав это «в порядке», было видно, что он успокоился.

Скрип кожаных сапог полицейского и шарканье слишком больших ботинок тридцать шестого постепенно удалялись по коридору и вскоре совсем затихли.

Расследование моего дела закончилось быстро, и меня привели обратно из помещения для допросов в комнату ожидания, где я должен был ждать, когда окончится суд над тридцать шестым. Суд над ним не занял и трех часов. Около полудня, приговоренный к пяти годам каторги, он вернулся в сопровождении полицейского. Введя его, полицейский тут же ушел.

Тридцать шестой вошел неслышно, прямо держа голову на короткой шее. Я взглянул на него, и в душе у меня похолодело. Мне показалось, что его лицо с низким лбом и приплюснутым носом все как-то съежилось.

Некоторое время он стоял не двигаясь, затем медленно согнул вытянутую шею и неизвестно для чего стал рассматривать свои ноги. Потом снова поднял голову. Его лицо ничего не выражало, словно все мускулы у него атрофировались. Глаза, будто у быка или лошади, не сосредоточивались на определенной точке. Он повернулся к надзирателю, стоявшему справа от входа, и вытянул вперед обе руки с толстыми пальцами и отросшими ногтями, словно прося заковать его.

Надевая на него наручники, надзиратель стал спрашивать, к чему его приговорили и на какой срок.

– Каторга, пять лет, – ответил тридцать шестой равнодушным тоном и повернулся, чтобы сесть на прежнее место. В этот момент он встретил мой пристальный взгляд и, казалось, заметил мое присутствие. Я до сих пор не могу забыть его лица, обращенного ко мне. Думаю, что такое выражение бывает у человека не более одного-двух раз в жизни, а увидеть это со стороны случается еще реже. Но увидеть такое – это значит познать жизнь.

Похоже, что мое присутствие нанесло его душе удар. Вначале он смотрел на меня рассеянно, но затем отражение моей фигуры будто бы сконцентрировалось в глубине его зрачков, и он остановил на мне взгляд. И тут же отвел глаза, словно увидел во мне лишь то, что я еще не приговорен, – и возненавидел меня за это. И в это мгновение я ощутил, как ударило в меня обжигающим языком коптящее пламя всей его темной жизни, вспыхнувшее за его головой.

Вскоре все та же машина отвезла нас обратно в тюрьму, и я услышал, как его переводят из одиночки в общую камеру.

– Тридцать шестой! Меняешь камеру! Выходи с циновкой!

Уже стемнело, когда надзиратель крикнул это у дверей его одиночки.

– Слушаю! – ответил низкий тихий голос тридцать шестого.

В холодном ночном воздухе прогремел замок. Открылись створки дверей. Слышно было, как тридцать шестой ступил босыми ногами на дорожку.

– Тридцать шестой! Держи обувь!

– Слушаю!

Звук босых шагов сменился стуком гэта, шаги свернули в коридор, ведущий к общим камерам, удалились и смолкли.