Там цвел миндаль. Сквозило море

Меж кровель, выступов, перил.

И жизни плавали в просторе,

И чей-то шепот говорил

Об этом. Нежно пахло летом,

Небесной влагой, огурцом.

Душа, стесненная скелетом,

Такое делала с лицом,

Что облик становился ликом

Судьбы. Торчали из резьбы

Черты в изломе полудиком:

Жаровней — глаз, скула — калмыком,

И сушь растресканной губы. Над миндалем

Бахчисарая, Где скифы жарили форель,

Носилось время, пожирая

Аквамариновый апрель,

Меня с тобой, и всех со всеми,

Со всех сторон, с нутра, извне.

Всепожирающее время,

Неумирающее время

Вертело вертел на огне.

Но мне еще светила младость -

Послаще славы эта радость,

Крупней бессмертия вдвойне.

Пускай случится что угодно, -

Я счастлива была, свободна,

Любима, счастлива, свободна,

Со всеми и наедине!

Ходила в том, что так немодно,

Но жертвенно и благородно

Щадило время дух во мне.

1967

А я, с каменами гуляя чаще многих,

не удивляюсь, что у них извечно в носке

одни и те же платья и прически,

божественно простые, как листва,

не знающая моды и фасона,

как свет, в листве скользящий невесомо…

И не способны эти божества

нуждаться вовсе в новизне наряда

и стрижки, за собой следить как надо

для взятья там чего-нибудь еще -

зачем? — всего достаточно каменам,

они в сандалиях, они в обыкновенном,

они над бездной подставляют мне плечо.

1978

Огромный Сережа в панаме

Идет сквозь тропический зной,

Панама сверкает над нами

И машет своей белизной.

Он хочет холодного пива,

Коньяк тошнотворен в жару.

Он праздника хочет, прорыва

Сквозь пошлых кошмаров муру.

Долги ему жизнь отравляют,

И нету поместья в заклад.

И плохо себе представляют

Друзья его внутренний ад.

Качаются в ритме баллады

Улыбка его и судьба.

Панамкою цвета прохлады

Он пот утирает со лба.

И всяк его шутке смеется,

И женщины млеют при нем,

И сердце его разорвется

Лишь в пятницу, в августе, днем.

А нынче суббота июля,

Он молод, красив, знаменит.

Нью-Йорк, как большая кастрюля,

Под крышкой панамы звенит.

1990

Века пройдут, а сердце помнит всё.

Ведь на него, как путь на колесо,

Намотана событий непрерывность.

Не потому ль невинный пустячок

Весенней ночью может дать толчок

Для большего, чем сердцу можно вынесть?

1973

Сугробы, как звери,

столпились у двери

и дышат в лицо!

На крыше вокзала

ворона сказала,

что хочет обратно в яйцо.

Я слышу, за Тулой

обходчик сутулый

простукивает состав -

всегда в этом звуке

скрежещут разлуки,

болью суставчатой став.

Метелью ночною,

землей ледяною -

под мост и по рельсам домой!

А сзади — старуха

в платочке из пуха

боится ножа, и нечистого духа,

и поскользнуться зимой.

Не смей оглянуться

и ей улыбнуться -

старуха от страха помрет!

И я, напевая,

вдоль рельсов трамвая

иду без оглядки вперед.

И я, напевая,

вдоль рельсов трамвая

иду без оглядки домой.

Вдруг слышу, старуха

в платочке из пуха

идет, напевая, за мной.

И вспышкой мгновенной

из мрака вселенной

дошло до меня наконец -

от счастья какого,

не молвя ни слова,

ходил напевая отец,

в погоды какие

и в годы какие

он пел, от мороза в слезах,

и стекла тяжелые -

минус пятнадцать -

носил на поющих глазах

метелью ночною,

землей ледяною,

метелью, землею,

ночной, ледяной…

И только руками,

губами, щеками

(по воле судьбы

пропадая веками!)

он виделся в жизни со мной.

1985

Я знаю ямбы вещих предсказаний,

К стволам пророчеств знаю звездный путь.

Река времен — у всех перед глазами,

Но лишь поэты в ней стоят по грудь.

Я знаю путь и поперек потока,

Он тоже — вещий, из грядущих строк.

Он всем известен, но поэты только

Стоят по грудь — потока поперек.

Я предскажу стихам, что будет дальше

(Ведь дар пророчества нельзя отнять у Муз!):

Всем опротивел звон хрустальной фальши,

Ее прикончит правды грубый вкус!

1978

Встречаемся крайне редко, но чаще, чем мне бы хотелось.

Я прохожу сквозь тебя — как мысли сквозь стену.

В зале сегодня публика, которая приоделась за сумасшедшую цену.

То ли подъем упадка, то ли упадок подъема,

наблюдается экзальтация сплоченных марионеток.

Я не люблю звезденье, люблю я сиденье дома

с кистью, пером и книгой в искрах моих пометок.

Раз в пятьдесят упали тиражи приличных журналов,

потому что цена их выросла в пять и более тысяч раз,

а вовсе не потому, что у новых писгенералов

есть гениальные мысли о смерти читательских масс.

Вот ерунда какая в моих мозгах мелочится,

а крупная публика жаждет лирического ожога,

ей кажется, что поэзия — нечто вроде подохналога.

А поэзия — это кредитная линия Господа Бога.

1998

День насытился страстями,

Над квартирой спит квартира.

Небо звездными кистями

Оплело ограду мира.

Сторожа гремят костями.

На бревне вздыхает пара.

Гамлет — пьян, бредет с гостями,

На груди бренчит гитара, -

Он рычит, что это — лира.

А над ним — как на смех! -

Лира, Несгораемая дура,

Мерзнет в облаках от жара, -

У нее — температура,

У гитары — синекура.

Плачь, гитара! Плачь, гитара!

Окати ведром эфира

Воздух душного бульвара.

Что за варварская мера:

Отрицать, что ты — не лира!

Вздрогни! Кто кому — не пара?

Этот спор решит рапира!

Потому что в лапах вора

Обе, лира и гитара,

Смехотворны, словно помесь

Будуара и амбара.

Плачь, гитара! Плачь, гитара!

Окати ведром эфира

Воздух душного бульвара,

Но не плачь, что ты — не лира!

Вот воздушными путями

Погромыхивает хмара,

Как фигура Командора.

И кудрями трубадура

Извивается над нами

Электрическое пламя -

Жуткий ливень хлынет скоро!

Плачь, гитара! Плачь, гитара!

Окати ведром эфира

Воздух душного бульвара,

Липового коридора, -

Воздух, мучающий сердце,

Словно кофе Эквадора!

Древность дышит новостями:

Например, губа — не дура,

Не создай себе кумира,

Целое не мерь частями,

Прочее — литература!

Ах, как люто мерзнет лира

В час, когда в котле бульвара

Задыхается гитара

И с хрипением пускает

Изо рта пузырь повтора:

Плачь, гитара! Плачь, гитара!

Окати ведром эфира

Воздух душного бульвара.

Плачь, любимица трактира!

Плачь, красавица базара!

Плачь, кормилица фольклора!

1975