Он вспомнил о них, когда уже было поздно…

Тундра — не асфальт, не поле с васильками. В тундре есть болотца, кочки, скрытые травяным покровом неровности и колдобины, в летнюю пору истинные ловушки для неосторожных ног. В одну из них и угодил Локотков.

Одна нога вдруг провалилась, точно пойманная капканом, другая, занесенная для шага, описала в воздухе полукруг, и Локотков, взмахнув беспомощно руками, рухнул, чуть не подмяв под себя Муша. Пес едва успел отскочить.

— Ой… ох! — только и смог вымолвить Локотков, попытавшись высвободить ногу.

Кое-как, потихоньку-потихоньку, он ее вытащил, попробовал встать и, ойкнув еще раз, снова опустился наземь. Дело ясное: он ее вывихнул. Надо же!

А оставалось уже совсем немного. Вон там, за невысокой плоской возвышенностью, снова открылось бы море с поселком на берегу, затем небольшой спуск с крутогора, и он у цели. Дохромать — не получится: даже приступить не дает. Хоть ползи на четвереньках! Но и тогда дергающая боль заставляла останавливаться после каждого движения. Кричать? Бесполезно. Кто услышит? Хотя тундра здесь и подходила близко к морю, но рыбаки мало интересовались ею: морошка еще не поспела — значит, нету еще и сборщиков.

Локотков осторожно ощупал ногу: «Н-да, чепе».

Эту ногу Локотков подвихнул когда-то еще в детстве, неловко спрыгнув с яблони; с тех пор она не раз подводила его. А травяная западенка так ловко ухватила ее, будто песца, прихлопнутого двумя зубатыми железяками, после чего остается одно из двух: либо отгрызай лапу и уходи на трех, либо отдайся охотнику.

Посидев, чтобы дать утихнуть острой боли, и сделав несколько бесполезных попыток продолжать путь, Локотков расстроенно уставился Мушу в глаза.

— Не могу, понимаешь, Повелитель блох, не могу, дружище! Подломали ходовой механизм… Вот какая история! Что будем делать, а?

Муш вильнул хвостом и вопросительно смотрел на хозяина. Он явно тоже был в затруднении.

Сидя в траве, одну ногу подогнув под подбородок, а другую — пострадавшую — вытянув, Локотков напряженно думал, а перед глазами была уже не зимовка, не товарищи, а рыбацкий поселок, целое побережье, все море. Ведь если рейдер не погнушался их зимовкой, логично ожидать, что он не оставит без внимания и другие советские объекты — на берегу или в открытом море. Его появления никто не ждет, а хуже всего — внезапность.

Сейчас он, Локотков, отвечал за судьбу многих и многих, и потому перед его мысленным взором разворачивались привычные картины мирной трудовой жизни побережья.

Он прямо-таки видел крепкие бревенчатые избы поморского селения, деловитую суету сборов. Нынче — время лова. Рыбаки в тяжеленных и высоченных сапогах-бахилах, в широкополых зюйдвестках, в непромокаемых плащах грузят на карбасы сети, запасы продовольствия — обычное ловецкое имущество. Наступает час прилива, и по «живой воде» караван отчаливает на промысел. Женщины и дети стоят на берегу, машут, а карбасы быстро тают в синей прозрачной дымке. Долго длится лов — не день и не два, многое может случиться за этот срок в водах океана. Против пушки рейдера рыбачьи флотилии безоружны, одного выстрела достаточно, чтобы потопить карбас вместе с людьми и добытым уловом. Не останется и следов. Разве только прибой выкинет потом к берегу обломки, на которых прочтут названия судов.

Да это еще не самое большое несчастье и самая большая потеря. Советские «пахари моря» — траулеры, плавучие базы советских сельдяных промыслов, бороздят воды Северной Атлантики. Это — крупная добыча для морского разбойника. Такую он может не только потопить, но и попытаться привести в свой порт. Сколько семей осиротеет враз, потеряв своих кормильцев… Нет, нет, нельзя допустить этого!

Но что делать, что?

Локотков в бессильной ярости кусал себе губы. Он пробовал ползти, но, взмокнув, будто после бани, вскоре вынужден был растянуться на спине. Грудь ходила ходуном, в глазах мелькали какие-то черные мухи.

Эх, крылья бы ему!… Почему в сновидениях он мог парить, как вон тот ястреб, что кружит в вышине, высматривая добычу, а когда надо — прикован к земле, точно цепями? Немощен человек…

Локотков притих и лежал, набираясь сил. Муш ткнулся влажным носом и лизнул в щеку. И Муш понимал, что случилось что-то неприятное, не выделывал веселых прыжков и курбетов, как бывало прежде, когда они на досуге вдвоем странствовали по тундре.

В траве прошмыгнул крошка-лемминг, потом, осмелев, высунулся наполовину и повел подвижным остреньким носиком, блеснув глазками-бисеринками, как бы осведомившись: что вы тут делаете? Муш не удостоил его даже взглядом — все внимание на хозяина.

— Эх, пес! — сказал с горечью Локотков. — Мне бы твои ноги…

«Муш… вперед, Муш!…»

Сказав так, Локотков вдруг осекся и уставился глазами на собаку, точно впервые увидев ее.

Отчего бы не попробовать… Великолепная мысль! Таскал же Муш метеорологические сводки Стукову, когда Локоткову было лень самому нести их. И в армии, говорят, есть собаки-связисты…

Да! Но как заставить Муша понять, что от него требуют?

Впрочем, тут Локотков не проявил поспешности, которая раз уже так подвела его, а действовал последовательно. Прежде всего написал записку на листике из блокнота, затем, пошарив в карманах и не найдя ни бечевки, ни чего-либо, что могло бы заменить ее, выдернул несколько ниток из подкладки бушлата и, обвернув записку вокруг ошейника Муша, накрепко примотал ее.

Для собаки главное — рефлекс. Локотков не изучал теорию дрессировки и поступал скорее по наитию, чем в результате сознательного обдумывания, но способ, избранный им, был правилен. Об этом свидетельствовал блеск глаз Муша и какое-то новое выражение, появившееся в них, а также трепетание всего его тела. Раз привязывают к ошейнику — значит, надо бежать, нести. Это Муш уже знал. Но в какую сторону? Кому? Вот в этом и была вся задача.

Ощутив послание на шее, Муш заюлил, завертелся на месте, нетерпеливо спрашивая: а что он должен сделать после этого? Локотков придержал его, как бы настораживая к вниманию, потом, взмахнув рукой туда, куда они направлялись, выразительно сказал:

— Муш… вперед! Муш! Понял?…

Муш не понял. Он остался около Локоткова. Радист замахал на него руками, закричал:

— Пошел, пошел! Марш!

И — не добился ничего. Муш опять шевельнул хвостом, виновато понурился и — опять уставился в глаза Локоткову. «Не понимаю, — казалось, говорил он. — Повтори еще раз».

Вот история! Ну зачем природа дала собаке инстинкт, но не снабдила человеческим разумом? Все было бы проще…

Но Локотков не отказался от своего замысла. Ничего другого, собственно, ему не оставалось.

Достаточно, чтобы лайка появилась в поселке. Там ее знают, об остальном можно не заботиться…

Он так гнал от себя собаку, что Муш, наконец, отбежал от него на несколько шагов и остановился в замешательстве. Опять остановился! И, кроме того, пес направился не в ту сторону — возвращался на зимовку, а требовалось как раз наоборот. Тогда Локотков, подобрав сухую хворостину, отшвырнул ее с силой, насколько это можно было сделать в полулежачем положении. Муш тотчас устремился за нею, оказавшись теперь с другого бока от Локоткова. Застыв над хворостиной, пес вопросительно посмотрел на хозяина. Приносить брошенные предметы он не был обучен, но ведь не зря же хозяин бросал…

Что происходило в мозгу Муша? Совершенно очевидно, что он силился понять человека.

Локотков метнул камень. Другой. Третий. И раз от раза дальше и дальше. Он показывал: туда, туда надо бежать. Пойми!

Протяжный басистый рев разнесся вдруг над тундрой. К причалу в поселке, видимо, подходил рыболовный сейнер. Муш встрепенулся и замер, навострив уши, весь устремленный на этот звук.

— Пошел, пошел! Марш! — кричал Локотков.

Муш повел ушами еще, помедлил и, оглядываясь, побежал на гудок. Муш слышал его раньше, когда они с Локотковым бывали в поселке. Несколько раз Муш останавливался, но крики радиста вновь и вновь подстегивали его.