Коржавин, подавшись вперед, неотрывно следил за другом. Мысленно он был там, рядом с ним, Мощенко нервно кусал высохший стебелек прошлогодней травы. Никто не замечал ни солнца, ни зноя. Время шло томительно медленно. Вдруг донесся легкий металлический щелчок. Все увидели, как Зарыка отпрянул от ракеты, застыл. Нагорный не выдержал, закрыл лицо руками:

— Там все правильно! Все!.. Зачем он?..

Прошло еще несколько томительных минут, которые показались вечностью. Зарыка колдовал над ракетой. Наконец он выпрямился, устало вытер рукавом лицо и лоб. Несколько мгновений смотрел на металлическую громадину и попятился назад. Потом рывком шагнул к ракете, поднял сумку с инструментом, круто повернулся и побежал к вырытой щели. У всех вырвался вздох облегчения.

Схватив телефонную трубку, Зарыка, глотая концы слов, доложил капитану Юферову об устранении обнаруженной неполадки и закончил:

— Все в порядке! Ракета к бою готова!

Потом отыскал глазами Сергея Нагорного и, извиняясь, сказал:

— У тебя все правильно… Я еря подумал. Там в контактах… Видимо, еще на складе…

Вытянутое лицо Нагорного расплылось в улыбке, глава заблестели:

— Ну что я говорил? А? Верно ведь… А?

Но его никто не слушал. Коржавин и Мощенко подошли к Зарыке, Евгений за эти минуты стал каким-то другим. На лбу залегла суровая морщина, в уголках губ появились складки, которые сделали его лицо жестким, сухим. А в запавших усталых глазах мерцал холодный блеск.

— Жень, ты… ты человек! — Руслан хотел сказать что-то важное, значительное, но не находил нужных слов.

Дрогнула земля, и голос Коржавина потонул в громовом гуле стартующей ракеты. Зарыка вдруг припал к плечу товарища и как-то странно обмяк. Руслан усадил его у стены и, открыв флягу, поднес к губам:

— Хлебни, Жень… Ты человек!

Во второй половине апреля наступило лето. Самое настоящее. Фруктовые деревья давно отцвели, и сочная зелень буйствовала всюду. Густая, свежая, еще не потемневшая от зноя, не пропыленная ветрами Каракумов, она тянулась вверх ладонями листвы и полными пригоршнями черпала солнечные лучи. В парке благоухали розы. Женщины, особенно молодые, еще месяц назад перешли на летнюю одежду: легкие открытые платья и босоножки. По берегам шумной мелководной речки, что несла свои воды с ближних гор, с утра до вечерней зари сновали ватаги подростков. Они плескались в холодной прозрачной воде, лежали на солнцепеке, загорали. Что же касается солдат ракетного дивизиона капитана Юферова, то они уже давно ходили коричневыми и по горло были сыты и солнцем и зноем, хотя лето только-только набирало силу и настоящее азиатское пекло еще таилось где-то впереди.

Начиная с февраля, едва наступили погожие дни ранней весны, старшина Братусь Танукович приказал делать утреннюю зарядку без рубах, а потом заставил и вовсе раздеться до трусов.

— Весеннее солнце самое пользительное, — поучал он ежившихся от предрассветного холодка солдат. — Особенно утреннее. Сплошные витамины и лекарства, От всех болезней!

Впрочем, если верить старшине Тануковичу, пользу приносят не только утренние лучи, но и жгучий дневной солнцепек, когда ракетчики проводят очередную тренировку в полевых условиях, и душные вечера, когда в свободное время занимаются общественно-полезным делом — сооружают собственными силами открытый плавательный бассейн.

Строить бассейн начали давно, еще летом прошлого года, но работы шли медленно: то не хватало цемента, то труб нужного диаметра, то жженого кирпича. Сейчас все трудности позади. Просторный пятидесятиметровый бассейн, как огромный серый железобетонный ящик, врытый в землю, ждал воды, ждал пловцов.

Открытие бассейна — об этом знали все в военном городке — назначено на первомайский праздник. Программа соревнований уже составлена и вывешена в клубе. А в эти предпраздничные дни заканчивались отделочные работы, благоустраивалась территория. Солдаты закапывали канаву, куда были уложены водопроводные трубы, цементировали дорожку к раздевалкам, что строили из досок и фанеры у глиняного забора.

Физрук полка старший лейтенант Никифоров, высокий, быстрый, порывистый, успевал всюду: его голос раздавался то у бассейна, то на футбольном поле, где два взвода отрабатывали гимнастические упражнения, то в спортивном городке, где тренировались фехтовальщики, то в зале, где на ковре возились борцы.

— Тяжело ему, крутится, как заведенный, — сказал Руслан, когда физрук помчался на футбольное поле.

— Сам себя завел, даже перекрутил пружину, — ответил Зарыка и, присев, начал водить кистью по нижней металлической перекладине. — У нас комсорг вроде него был, так мы его прозвали «Всеясам». Доверять людям надо.

Евгений и Руслан докрашивали пятиметровую вышку для прыжков в воду, которую электросварщики вчера сварили из толстых труб. Вышка из буро-темной становилась нарядно-зеленой.

— Злюка ты, Женька. Не для себя же он…

— Не злюка, а целеустремленный оптимист. — Зарыка принялся размешивать краску, загустевшую на дне ведерка. — Корж, как думаешь, отпуск до праздника дадут или после?..

Неделю назад, когда возвратились с боевых стрельб, за которые дивизион получил отличную оценку, состоялся торжественный вечер. Генерал инспектор, прибывший на стрельбы, наградил рядового Зарыку именными часами и грамотой, как он сказал, «за смелость и техническую сообразительность».

— Зачем после? Самый интерес побывать дома в первомайские праздники. — Коржавин мечтательно присвистнул — Эх, Москва, Москва! Знаешь, этой весной почему-то стосковался по столице.

— А как же Гульнара?

— В сотый раз задаешь один и тот же глупый вопрос. Память у тебя стала дырявой, что ли? Не пойму! Я же говорил тебе, Гуля поедет со мной. Она никогда не была в Москве, ну и сам знаешь, надо с мамой ее познакомить.

— Да-а, у тебя все на мази, а у меня сплошная неопределенность. Хоть напополам разорвись. — Евгений макнул кисть и зеленой краской вывел на ржавом столбе «Рая», поставил восклицательный знак, подумал и переделал его в жирный вопросительный. — Так сказать задачка с двумя решениями. И оба правильные.

— Что касается меня, то, не раздумывая, махнул бы в Кустанай, раз Раиса зовет.

— А может, она это из вежливости, так сказать из чувства долга. Любая на ее месте пригласила бы.

— Тем паче, разберешься на месте. Отсюда же ничего не видно.

— И мать пишет, что болеет… Блокадные зимы дают себя знать. Этой весной умер учитель литературы. Товарищи по школе сообщили. Никогда не забуду, как Николай Александрович рассказывал про голодную зиму, как он, опухший, пошел к своему коллеге, понес ему вареную картофелину, а у того жареным в квартире пахнет. «Коллега картофелину взял, — говорил Николай Александрович, — а жареным не поделился. Обидно мне стало, ушел я от него, и с тех пор чужими мы стали». Любили мы Николая Александровича, душевный был учитель.

Коржавин сочувственно поддакнул. Конечно, в Ленинград к матери надо съездить обязательно, и в Кустанай необходимо. А отпуск только один, и дни считанные.

Со стороны штаба показался Петр Мощенко, шел и чему-то улыбался. Зарыка принялся не спеша закрашивать женское имя. Краска ложилась ровно, буквы исчезали одна за другой. Увидев друзей, сержант направился к ним.

— Сорванцы, готовьтесь угощать меня шашлыком, принес вам приятные вести. Батя подписал приказ, завтра можете катить в отпуск! Так и написано: «С 26 апреля предоставить отпуск рядовым Коржавину и Зарыке с выездом на родину». Сам только что читал. Эх, и завидую же я вам, чертякам!

— Двадцать шестое апреля шестьдесят шестого года, вторник, — нарочито торжественно произнес Коржавин и подмигнул Евгению. — Еще один исторический день в нашей жизни! Верно?

— Давай лучше побыстрее докрасим вышку, — сказал Зарыка. — Нам еще мыться и собираться надо, а главное, проездные документы оформить.