И вдруг поднял голову на стук подков и быстро скользнул в избу. И снова появился уже в окне. Николай не узнал его: так побледнели и осунулись его румяные щеки, таким казалось встревоженным его некогда веселое, вечно подмигивающее и смеющееся лицо.
— Аль холера? — крикнул он Николаю. — Друг! Христом-богом прошу: не подходи ты ко мне, ради создателя не подходи!
— Какая, где холера? — сказал удивленный Николай. — Что с тобой, Агафокл Иваныч?
— Да в Гарденине.
— Никакой нет холеры.
— Ой ли? Побожись, милячок, побожись, желанненький!
— Право, нет.
— И на жнитве никто не помирал?
— Пока еще никто.
Агафокл несколько успокоился, вышел из избы, привязал Николаеву лошадь.
— Велено тебе, Агафокл Иваныч, приезжать на жнитво, — сказал Николай.
— Как так велено? — пролепетал Агафокл, опускаясь на завалинку.
Николай пояснил и добавил:
— Чтоб завтра же явиться.
Лицо Агафокла исказилось отчаянием.
— Не поеду! — закричал он плачущим голоском. — Так и скажи: не поеду. Пущай рассчитывают! Чтой-то в самом деле: мне жисть не надоела. Согнали народ… с самых заразных мест. К чему это? Да пусть она пропадет, йшеница…
К чему? Я и тут-то того только и гляжу, чтобы с заразных мест какой не проявился, а то на-кося, в самое пекло! Аль у меня две головы?.. Не поеду!
Николаю было и смешно и омерзительно смотреть на Агафокла.
— Как же так не поедешь, — сказал он, — какой же ты после этого приказчик?
— Друг! Миколушка! — жалобно заголосил Агафокл. — Уволь ты меня, старика… Соври папашеньке, скажи — невозможно отлучиться с хутора. Соври, анделочек!
Я не отрекаюсь, я прямо тебе говорю, боюсь… Меня с утра до ночи лихоманка трясет. Что ж, я не отрекаюсь.
— Вот какой ты трус. Уже не говоря о том, что это вообще вздор — не двадцать раз умирать? — но холера не заразительна. Это уже доказано.
— Чего ты толкуешь, дурашка? Ну, что ты толкуешь?..
Нагрешишь с тобой, ей-богу! Выдумал — не зараза! Как не так: в Боровой не было — понесло дураков на базар, один на базаре и помер, а другие воротились да занесли. И пошло валить, и пошло… Ох, страшно, Миколушка! Ох, смерть моя, страшно!.. Вот нонче, слава богу, хоть перезвону не слышно. А то как пойдут перезванивать в колокола, как пойдут… К чему? Ну, помер, ну, зарой его гденибудь. К чему звонить? Я-то чем виноват, что он помер?..
Ох, херувим ты мой, тошно! Ох, разнесчастный я человек!..
Миколушка! Друг! Я никак на жнитво не поеду. Эка, вспомнили… Эка, уморить захотелось!.. У меня и здесь делов достаточно — степь объезжаю, овес выдаю, продукты… Чего еще нужно? А помирать я не согласен.
— И непременно помрешь, потому что это уж доказано: кто боится, тот помирает, — с злорадством произнес Николай.
Агафокл вскочил, хотел что-то сказать, бороденка его затряслась, но вдруг он опустился, как подкошенный, и жалобно захлипал, закрывая лицо ладонями. Николай, никак не ожидавший такого эффекта от своих слов, начал его утешать.
— Ну, полно, Агафокл Иваныч! — восклицал он. — Ведь это я пошутил. Откуда зайти холере в эти места, — ну, сам подумай. Я скажу папаше: тебе никак невозможно явиться на жнитво… Уж я что-нибудь придумаю, отчего тебе невозможно! Перестань… лучше чаем меня угости, — страсть пить хочется.
Мало-помалу Агафокл перестал плакать, стал рукавом вытирать слезы. Странно и жалко было смотреть на него — на его седые кудри, на колыхающееся брюхо, на смятые, мокрые от слез щеки, на пухлые, сложенные сердечком губы, которые подергивались, как у детей, когда они усиливаются сдерживать рыдания. И Николай чувствовал, что ему было ужасно жалко Агафокла, но вместе с тем едва преодолевал в себе все больше и больше нараставшее отвращение к Агафоклу, какую-то дикую, необъяснимую злобу. Он, например, не только тотчас бы уехал, чтобы не смотреть на Агафокла, но с живейшим наслаждением плюнул бы ему в лицо, прибил бы его по этим противным, женоподобным трясущимся щекам… Но это необъяснимое чувство все-таки не срывалось с какой-то зарубки, и, чтобы оно как-нибудь не сорвалось, Николай старался не глядеть на Агафокла, старался как можно больше разжалобить себя состоянием Агафокла. Это оказалось легче, когда тот перестал всхлипывать и вытер слезы.
— Ну, что же, где баба-то твоя, Агафокл Иваныч?
Какая теперь у тебя? — деланно-шутливым голосом спросил Николай.
— Что ты, что ты, матушка! Такие ли теперь времена! — воскликнул Агафокл и тоненьким благочестивым голоском позвал: — Ираида Васильевна, а Ираида Васильевна, поставь-ка, радельница, самоварчик.
На этот зов, кряхтя и охая, вылезла из кухни древняя сгорбленная старушка и с ведром в руках поплелась к Битюку за водой.
Однако за чаем Агафокл мало-помалу развеселился, и до такой даже степени, что с бывалою игривостью подмигнул и сказал Николаю:
— Ну, как, друг, твои делишки с Танюшей? Ох, вы каверзники, каверзники, бог вас прости!
Но Николай вспыхнул, рассердился и грубо ответил:
— Черт знает что выдумываешь!.. Как тебе не стыдно говорить такие мерзости?
— О, аль не надо? Ну, что ж, и замолчу, голубёнок, и замолчу. Я ведь это так, к слову… А рассказать тебе, сокол мой ясный, как я Акулинушку спровадил? Ну, то-то умора с эстими бабочками. Я ее, курочку эдакую, опять возьму, хе, хе, хе… беспременно возьму, как только вот времена-то лихие пройдут. Не сыщешь, Миколушка, другой такой сударки! Что умильна, что весела…
Вдруг Агафокл глянул в степь, побледнел и торопливо отставил блюдечко с чаем.
— Что с тобой, Агафокл Иваныч? — вскрикнул Николай.
Агафокл несколько мгновений молча поводил глазами и наконец прошептал:
— Мелькнула… она мелькнула…
— Кто?
— Она… она… — лепетал Агафокл, не осмеливаясь назвать более определенным именем того, что ему померещилось, — там… за ракитой… за ракитой промаячила…
Николай с нахмуренными бровями поглядел на ракиту; там никого не было. Он только что хотел крикнуть на Агафокла: «Да ты с ума сошел, старый черт!» — крикнуть тем сердитее, что и сам почувствовал какой-то суеверный ужас, как вдруг из-за кургана показалась понурая женщина, в черном, с обвязанным до самых глаз лицом, с котомкой за плечами… По спине Николая проползла холодная струя; Агафокл в мгновение ока убежал с крылечка в избу и, высунувшись в окно, исступленным голосом закричал женщине:
— Не подходи, застрелю… провалиться на сём месте, из ружья застрелю!
Женщина круто остановилась.
— Что тебе нужно? — спросил Николай, не подымаясь с места.
Женщина сдвинула платок с лица, чтобы легче говорить. Агафокл свободно перевел дыхание; на измученном, усталом и запыленном лице виднелся нос.
— Где мне тут, батюшки вы мои, на Щучье пройти?
Николай растолковал с особенною подробностью; ему уж стало стыдно, что он поддался столь нелепому страху.
Женщина постояла в нерешительности.
— К угоднику иду, — сказала она и неожиданно всхлипнула, — мужа, деток, невестушек, деверьев, всех господь прибрал… ржица осыпалась… убирать было некому. Я из Колена. Испить бы мне, батюшки вы мои, да хлебушка, коли милость ваша будет…
— Ах ты, такая-сякая, — заревел из окна Агафокл, — шляешься из самого заразного места, да еще корми тебя.
Духу твоего чтоб здесь не пахло! Сейчас пристрелю, как собаку!.. Ах ты, создатель милостивый… Крикни на нее, Миколушка!.. Гони ее, шельму!.. Что же это такое будет?
Бережешься, бережешься, а тут на поди! Управителев сын, управителев сын, шатунья проклятая… Он тебя сейчас в стан представит!
Баба испуганно повернулась и мелкими кропотливыми шажками потрусила за курган. Николай одно время хотел было остановить ее, дать ей денег, но не решился так жестоко обеспокоить Агафокла.
— Ну, прощай, Агафокл Иваныч, — сказал он, быстро поднимаясь с места, — хорошо, я скажу папеньке, что тебе нельзя быть на жнитве. Куда тебе к черту!.. Ты и на хуторе-то скоро с ума сойдешь… За что бабу обидел?
И, не слушая, что говорил ему Агафокл, вновь появившийся на крыльце, он отвязал Казачка, вскочил на седло и крупною рысью погнался за богомолкой. Та шла вдоль степи, так же понурившись, теми же торопливыми, мелкими шажками. Услыхав за собой стук копыт, она как-то беспомощно пригнулась, точно ожидая удара, свернула с дороги и остановилась, и робкими, покорно-боязливыми глазами взглянула на подъезжавшего Николая. Николай был объят смущением; он дрожащими руками вынул из кошелька рублевую бумажку и молча подал богомолке. Та сначала не поняла, зачем это, потом лицо ее перекосилось, она припала к руке Николая и глухо зарыдала. Николай почувствовал прикосновение шероховатых, истрескавшихся на солнечном зное губ, теплоту слез, лившихся на его пальцы, и готов был сам заплакать.