Что набег провалился, они поняли, когда, вопя и размахивая копьями и топорами, ворвались в ворота гиперборейской деревни. На их боевой клич не отозвались ни перепуганные женские вопли, ни лай тетив, ни зловещий пересвист стрел.

Деревня была пуста. Эсы метались по ней, но нигде не находили ни врагов, ни добычи. В их перекликающихся голосах все явственней слышалось недоумение, досада, растерянность.

Все стало понятно, когда в одном из амбаров, таком же пустом, как и все прочие, нашли ход. Кто-то заметил их и загодя предупредил жителей деревни, так что те успели собрать весь свой нехитрый скарб и унести в этот ход.

Посреди темного амбара собравшиеся в кучу эсы переминались с ноги на ногу в полной растерянности. Лаз насмешливо таращился на них черной глазницей. Лезть в него никто не решался – кто знает, какие неожиданности подстерегали смельчаков в его темных недрах.

Взгляды эсов все чаще возвращались к их вожаку, Бьяру. Тот стоял, опустив голову и мрачно качая секирой, сжатой в огромной волосатой лапе.

– Уходим, – наконец сказал он.

– Ну, нет! – раздался вдруг звонкий голос. Хозяину этого голоса было лет четырнадцать, хотя по нашим меркам он выглядел на все двадцать. В те волчьи времена люди быстро взрослели – те, кто вообще выживал. Юноша резко отличался от эсов своими черными волосами и одеянием. Вместо штанов из замши и волчьей косматой безрукавки на нем был лишь шерстяной кильт до колен. На скуластом лице и загорелой, в белых полосках шрамов коже, красовались сложные узоры, выведенные вайдой. Сам юноша был строен, поджар, как борзая, и его мышцы, хоть и не бугрились, натягивая до прозрачности кожу при каждом движении, обладали крепостью мореного дуба.

– Разве мы пришли сюда для того, чтобы нюхать пыль и мышиный помет в гиперборейских амбарах? Или ты, Бьяр, испугался гипербореев – гипербореев, которые, как крысы, канули в норы при одном звуке наших шагов?

Светло-серые глаза эса мгновенно налились алой кровью.

– Заткнись, ты, киммерийский щенок! – зарычал он.- Я – вожак этой стаи!

Синие глаза юного киммерийца сузились:

– Я Конан ап Ниал из клана Канаха, я вольный волк из гор Киммерии. И, разрази меня Кром, я не позволю желтогривому эсгардскому трусливому псу, будь он трижды вожак, указывать мне, когда говорить, а когда нет!

Он не успел закончить эти слова – секира Бьяра жадно клюнула земляной, усыпанный мукой, пол амбара на том месте, где он только что стоял.

Сам Конан был в этот миг уже чуть в стороне, и его секира рассекла воздух над головой успевшего нагнуться Бьяра.

Лезвия секир кружили в воздухе, как хищные птицы, лишь время от времени пикируя на добычу – и возвращались назад неокровавленными – в верткости оба противника не уступали друг другу. Конан кружил вокруг Бьяра, как волк вокруг медведя, уходя от тяжелых ударов, атакуя и выжидая, когда грозный соперник допустит оплошность.

Эсы образовали вокруг поединщиков круг. Таков был обычай разбойных ватаг гиборийского Севера – кому быть вожаком, часто решал поединок. На того, кто упадет, накинутся всем скопом – добить. Уцелевший возглавит отряд.

И тут-то Конан, выжидавший промашку Бьяра, сам совершил ее. Ему показалось, что он сможет не уворачиваться от ударов сопящего Бьяра, а отбивать их. Это была роковая ошибка. Конан справился бы с любым взрослым мужчиной нашего времени, но чтобы отбивать удары Бьяра, этого вставшего на дыбы зубра, ему пришлось бы матереть, набираясь сил и ратного опыта, не один десяток лет.

В следующее мгновение секира Конана птицей вспорхнула к стрехам амбара, а сам он грянулся навзничь, взмахнув в воздухе постолами из грубой кожи. Он попытался вскочить, но дюжина жилистых рук прижали его к земле, и дюжина холодных клинков уставились на его горло.

– Стойте, парни! – воскликнул Бьяр.- Мне пришла в голову одна шутка. Он ведь не боится гардарикийцев, правда? Ну, так и пусть дожидается их… Связанный по рукам и ногам!

Эсы встретили шутку вожака восторженным ревом. Мигом были отцеплены от поясов добротные веревки, и желтобородые воины начали обматывать ими Конана. Один их них взгромоздился при этом прямо на грудь Конана, так что ребра юного киммерийца затрещали, а в глазах поплыли красные круги. Когда они почти сомкнулись в одну багряную пелену, усидчивый эс, наконец, снял свой гранитный зад с грудной клетки Конана, и тот жадно втянул воздух – ноздрями, он не желал хлопать пастью, как выброшенная на берег форель, перед этими прихвостнями Бьяра. Впрочем, легче ему стало очень не намного. Чрезмерно усердные "няньки" так туго спеленали его, что "младенец" едва мог вздохнуть.

Сквозь медленно тающую багровую пелену надвинулся темный, косматый лик, увенчанный парой огромных рогов. Конан не вдруг узнал Бьяра в его шлеме.

– Пока, парень, не скучай тут без нас,- он ухмыльнулся.- Да, совсем забыл.- В его лапищах появилась секира Конана, и Бьяр, крякнув, сломал о колено ее рукоять. Затем он бросил обломки на утоптанный земляной пол рядом с Конаном.

– Никто не скажет, что я оставил тебя безоружного! – заржал Бьяр и зашагал к выходу. За ним двинулась вся его ватага. Вскоре их гогот затих далеко вдали.

Наконец Конан встряхнулся и взглянул по сторонам. Мысли о мести сладки, как мед, но если не воплотить их, превращаются в желчь. Настало время действовать.

Однако ни одна сага не упоминает о мстителе, спеленутом, как стигийская мумия. Поэтому первым делом следовало развязаться.

Решить это было очень легко. Труднее было сделать – эсгардские ватажники умели связывать пленных и в полной мере применили свое искусство к Конану.

Каждая рука была привязана к поддерживающему кильт поясу, ноги были скручены в щиколотках и коленях, тело поверх рук было многократно стиснуто веревками. Кроме того, какой-то чересчур грамотный эс,- к своему огорчению, Конан не помнил, кто именно,- дополнил путы простеньким, но действенным устройством, которое на юге звалось "рукой Сета". Оно представляло из себя плотно захлестнутую на горле удавку, туго натянутым шнуром соединенную со щиколотками. При малейшей попытке хотя бы сесть удавка впивалась в горло.

Осторожно поворачивая голову, Конан огляделся кругом в поисках предмета, который мог бы помочь перерезать путы. Искать долго не пришлось – у его ног лежали обломки его обоюдоострой секиры.

Конан крохотными толчками подполз к ней и попытался перерезать веревки. Ничего не получалось – секира то припадала к земле, то сдвигалась под нажимом его руки, то, наконец, опрокидывалась и отлетала. Скрипя зубами и шипя проклятия, Конан подползал к ней – и все повторялось.

Это была самая нелепая охота в жизни Конана. Он гонял секиру, извиваясь, как червяк, по земляному полу амбара, а она ускользала, упорно не желая участвовать в освобождении Конана из Киммерии.

Ее нельзя было даже поставить на обух – она была обоюдоострой.

Был уже поздний вечер, когда осатаневший Конан с передавленным "рукой Сета" горлом загнал, наконец, непокорное оружие к стене и разрезал путы на левой руке. Воздуха не хватало, в глазах уже плыли багровые облака, и юный киммериец, схватив секиру освободившейся рукой, стал судорожно совать ее себе под спину. На третий раз ему удалось перерезать "руку Сета", он отшвырнул секиру, сел и стал левой рукой сдирать с горла удавку.

Наконец ему это удалось. Он жадно вздохнул, выдохнул и откинулся к бревенчатой стене, сильно ударился затылком, но не заметил этого. Он сидел, тяжело дыша и мысленно клялся Кромом, Бори, Иггом и Имиром, и всеми богами и демонами, о каких только мог слышать в свои 14 лет, непременно, во что бы то ни стало, узнать имя эса, устроившего ему "руку Сета". Узнать, найти и заставить пожалеть не только об этом поступке, но и о дне рождения на свет. Его и Бьяра. К остальным эсам Конан не питал ни малейшей вражды. Они всего лишь следовали обычаю, сам Конан не сделал бы на их месте чего-то иного.