Петкан сидел под лампой и продергивал оборки в новых постолах. Вагрила пряла. Гергана не было. Каникулы кончились, и он уехал. А Влади по вечерам не сидел дома — гулял с такими же, как и он, холостыми парнями.

Бабушка Габювица чесала шерсть на кардах, но больше дремала, чем работала. Спокойствие домашних раздражало Караколювца, ему казалось, что они заняты не тем, чем нужно.

— Брось постолы, — ворчливо обратился он к сыну, — будто не во что тебе обуться. Давай лучше подумаем — молоть завтра поедем или перекапывать пойдем.

— Перекапывать.

— Ну тогда, — решил дед Габю, — вы с Влади пойдете перекапывать, а я поеду на мельницу. Ты, сношенька, со мной поедешь. Ежели народу много будет, я останусь, а ты воротишь телегу.

У калитки остервенело залаял дворовый пес.

— Петковица, Петковица!.. Цыц, пошел прочь!.. Петковица-а, — раздался визгливый женский голос.

— Одна только Гергювица Враниловска так орет, будто по бидону колотит, — пробурчал дед Габю, поглядев в окно.

— Иду, иду! — отозвалась Вагрила.

Смотав белую прядь, она отложила веретено и вышла на крыльцо.

— Петковица, — заговорила от калитки Гергювица Враниловска, — пастуха выделяйте. Заблеяли овцы, пора выпускать их.

— Ладно, — ответила Вагрила и вернулась в комнату.

— Пастуха от нас требуют, — сообщила она домашним.

— Перережу я этих овец, — разгневался Караколювец. — Видеть их не хочу. И отец их не разводил. Какая от них польза. Держать их ради жареного барашка на Георгиев день? Да я его купить могу. Это вы все виноваты, из-за вас овец держу, — он укоризненно поглядел на жену, которая продолжала чесать шерсть.

— Мы виноваты! А кому длинные кушаки надобны?

Года два тому назад соткали кушак деду Габю. Однако он был недоволен им — короток оказался. Он хотел, чтобы кушак можно было пять-шесть раз обернуть вокруг пояса. Об этом и напомнила ему бабушка Габювица.

Караколювец не нашелся что ответить. Помолчал немного и заговорил более спокойно:

— Вагрила пойдет пасти овец. Мы с Влади на мельницу поедем, а Петкан на перекопку. Посменно за несколько дней управимся.

— Пусть и Влади идет копать, — сказала старуха.

— А кто со мной поедет? Легко тебе распоряжаться, сидя в тепле, — снова рассердился дед Габю. — Нарядить тебя овец пасти? Да ведь не пойдешь, куда мол мне, не угляжу. А, может, хочешь, чтобы я сам на мельницу поехал?

— Не устал еще языком молоть! — вскинулась старуха.

Дед Габю успокоился, довольный тем, что разозлил жену, и лег на кровать. Поглаживая усы, он удовлетворенно покашлял и вскоре задремал.

На другой день смололи. Дед Габю и Влади возвращались на телеге в село. Вечер настиг их на околице. Когда телега простучала по мосту, старик повернулся к внуку и сказал:

— Ну, ты мне больше не надобен. Ступай подрядить Митю.

Митю Христов, сверстник Влади, жил неподалеку, в ветхом двухэтажном доме, с крытой шифером кровлей. Отличался он от дома Караколювцев тем, что и второй его этаж был обмазан глиной. Сейчас, в сумраке, он выглядел мрачно. И стоял он не вровень с другими домами, а на отшибе, ближе к реке. К дороге выходил двор, огражденный плетнем.

Влади отворил плетеную из тальника калитку и позвал.

— Митю кличешь? — показалась в дверях старая Христовица.

— Митю.

— Входи, дома он.

Влади пересек двор и подошел к дверям.

— Совсем меня ноженьки не держат, не могу выйти, гостя встретить, — посетовала старуха. Близоруко разглядывая Влади, она добавила: — Как погляжу я на тебя, вроде бы из Караколювцев ты…

— Ихний.

— Ну да, узнала, — обрадовалась она. — Внук деда Габю.

— Его, — подтвердил Влади.

— Совсем я стара стала, не могу сразу признать кто.

— Да, постарела, — согласился Влади.

— Ты в мае родился, а мой Митю на малую богородицу. Ровесники вы, стало быть, — говорила старуха.

— Ровесники, — кивнул головой Влади.

— Дай и вам господь дожить до старости.

— Нужно больно, — сказал Влади, содрогнувшись при мысли о том, во что старость может превратить человека.

В это время вышел Митю Христов, с ломтем хлеба в руке. Жующие челюсти натягивали кожу на сухих щеках. Проглотив кусок, он сказал:

— Здорово.

— Здорово. Я к тебе с просьбой. Пойдешь с нами завтра на перекопку?

Слово «просьба» польстило Митю, глаза его мягко блеснули. Но тут же снова взгляд его стал колючим, недобрым. Густые темные брови Митю низко нависали над глазами, поэтому казалось, что он вечно хмурится, недовольствуя чем-то. Но когда он действительно сердился, то взгляд его, соскользнув по гребню орлиного носа, словно колом вонзался в землю.

Влади отвел глаза. Он и Митю были во многом схожи, потому и недолюбливали друг друга. Митю откусил от ломтя и снова принялся жевать. Торопясь закончить разговор Влади сказал:

— А насчет платы — можем пособить, ежели что строить будешь, или же деньгами, как хочешь.

Митю Христов с усилием проглотил непрожеванный кусок.

— Деньгами!

— Завтра ждем тебя, — сказал Влади и направился к калитке. Митю пошел проводить.

Если бы Караколювцы были богатыми и учеными людьми, то Митю бы с удовольствием пошел бы им пособлять. Но земли у них было чуть больше, чем у него и держались они за нее, как дитя за подол матери. Однако нужда заставляла Митю браться за любую работу.

Митю Христов был ростом малость повыше Влади, ступал твердо, с горделивой осанкой. Раздражение его быстро рассеялось и он спросил:

— Ну как твоя зазнобушка в Здравковце, склоняется? Скоро ли свадьба? И чего это тебе нашенские девки не нравятся?

— Не нравятся и все тут! — резко ответил Влади.

— Ну ладно, — отстал Митю. — Зайду завтра.

Влади понимал, что Митю согласился работать без охоты, и это ему не нравилось. Он злился на деда.

— Затвердил одно, работящий да работящий, а что с того! — бормотал себе под нос Влади, по дороге домой.

Южный ветер слизал снег на припеке, чернели проталины.

Зябко поеживаясь, пробуждались деревья в садах и дворах. За Крутой-Стеной надсаживалась заря. В сером небе разливались золотистые волны, розовели кружевные каемки облаков. Овцы нетерпеливо топотали в хлеву, тыкались лбами в дощатые перегородки. Их тоже влекла к себе предвесенняя оттепель.

Вагрила заткнула прялку за пояс, распахнула дверь хлева.

— Пошли, милые, пошли…

Овцы радостно блеяли вокруг нее. Вагрила стянула концы шали, бахромчатые края которой легли на ветхий полушубок. Постояла немного, вслушиваясь в шепот сырого ветра, обвевающего ее румяное лицо, и заторопилась за стадом, которое уже взбиралось по склону бугра. Пепельно-серая шерсть скручивалась нитью под пальцами, наматывалась на веретено. Впереди позвякивало ботало барана…

Вдруг Вагрила остановилась, наткнувшись на отставшую овцу. Это была Мырлушка. У них на селе крестьяне давали клички обычно собакам, частенько коровам, реже овцам и никогда свиньям.

— И она матерью стать готовиться, ох, господи! — Вагрила погладила ее по шее. — Шагай быстрей, шагай!

Овца поглядела на нее влажными кроткими глазами, словно говоря: «Понимаю, но не могу идти быстро».

Все время отставая от стада, она замедляла шаги, обнюхивала дорогу, потом поднимала голову и жалобно блеяла.

Баран с боталом, строптивый упрямец, увидел, что хозяйка отстала, свернул, пробился сквозь придорожные кусты, увлекая за собой стадо в сторону зеленой нивы. Вагрила кинулась за ним. Громко крича и бросая в барана комьями земли, она заставила его повернуть к лужку. Мырлушка добралась до прохода в кустах, заблеяла и остановилась. Вагрила воротилась к ней, накрошила в ладонь хлеба.

— Иди, иди!

Мырлушка дернула хвостом, глаза ее блеснули. Она неторопливо слизнула с ладони крошки и пошла за Вагрилой.

Вагрила судила о ней по себе. И невольно припомнила свою первую беременность. Перед ней тогда открылся целый мир неведомых прежде радостей. Родился Влади, и к ощущению счастья неотвязно примешивалась легкая печаль, порожденная тревогой и заботами о новом дорогом ей существе. Иногда чувство покоя охватывало ее душу, но она суеверно отгоняла его от себя, словно это состояние вело ее к пренебрежению заботами, отрывало ее от жизни.