Лоу, Джулиан, номер…, бывший курсант летного училища, энской эскадрильи Воздушных сил, прозванный «Однокрылым» другими будущими асами своего звена, смотрел на мир желчным и разочарованным взглядом. Он страдал таким же разлитием желчи, как и многие вышестоящие военные чины, начиная от командира звена до генералов и небожителей с одной нашивкой (не говоря уж о неприметной серой скотинке с летного поля, которую французы так красиво называют «надеждой авиации»): войну закончили без него.

Он сидел, снедаемый тоской и возмущением, даже не радуясь привилегированному месту в международном вагоне, и вертел на пальце свою фуражку с проклятой белой ленточкой.

– Понюхал воздуху, братишка? – осведомился Пехтура, тоже возвращавшийся домой: от него на весь вагон несло скверным виски.

– Иди ты к черту, – буркнул тот, и Пехтура сдернул свою мятую фуражку.

– Ох, виноват, генерал! Или вас надо величать лейтенантом? Нет, извиняюсь, мадам, мне глаза выжгло на камбузе, зрение не то. Ну, давай на Берлин! А как же, вот именно на Берлин! Я тебе задам, Берлин, я тебе покажу номер! Номер никакая тыща, никакая сотня, ни фига, ни нуля – рядовой (вполне рядовой) Джо Гиллиген: на парад опоздал, на дежурство опоздал, на завтрак опоздал, конечно, если завтрак опоздал. Статуя свободы никогда меня не видала, а если увидит – сейчас же: налево крутом – марш!

Курсант Лоу прищурил глаз с видом знатока.

– Слушай, братец, а что ты пьешь?

– Друг, не знаю! Этого самого, кто ее гонит, еще в прошлый четверг наградили медалью: он придумал, как кончить войну. Надо только призвать всех голландцев в нашу армию и поить их этим зельем сорок дней и сорок ночей, понял? Любой войне конец!

– Еще бы. Никто не разберет, война это или танцулька.

– Нет, это-то они разберут. Женщины-то начнут танцевать, понял? Слушай, была у меня чудная девочка, говорит: «Фу, черт, да ты не умеешь танцевать». А я говорю: «Я-то? Еще как умею!» Стали танцевать, а она спрашивает: «Ты в каком звании?» А я говорю: «Тебе зачем? Танцую я не хуже генерала, не хуже майора, даже, может, не хуже сержанта, потому как я только что выиграл четыреста монет в покер». А она говорит: «Ну?» И я говорю: «Я тебе говорю – держись меня, детка». А она говорит: «А где деньги?» Да разве я стану ей показывать? А тут подходит один такой, говорит: «Разрешите вас пригласить на этот танец?» И она говорит: «Пожалуйста, все равно этот тип не умеет танцевать!» А он, сержант, – громадина, я в жизни таких не видал. Знаешь, похож на того малого из Арканзаса, что сцепился с негром. А приятель его спрашивает: «Говорят, ты вчера негра убил?» – «Да, говорит, на двести пудов весом». Как про медведя.

Поезд дернуло, Пехтура покорно качнулся, и курсант Лоу сказал:

– Здорово тебя заносит.

– Ничего! – успокоил его тот. – Зато вреда от нее никакого. Я ее давно пью. Конечное дело, пес мой пить это не станет, но ведь он, подлюга, взял привычку огинаться у штаба бригады. Единственный мой трофей. Вот ему-то уж никогда не влепят за то, что он вовремя не приветствует этих макак бесхвостых. Послушьте, генерал, окажите любезность пригубить стаканчик, чтоб эта чертова дорога не нагоняла сонную одурь. Я угощаю! Ничего, после двух глотков сразу привыкаешь. Меня от нее тоска по дому берет: здорово пахнет гаражом. Ты в гараже когда-нибудь работал?

На полу меж двух скамеек сидел попутчик Пехтуры и пытался раскурить размокшую, распухшую сигару. «Похоже на разрушенную Францию», – подумал курсант Лоу, вспомнив тягучие рассказы капитана Блейта, английского летчика, временно приданного их части, чтобы укрепить силы демократии.

– Бедный солдат! – плачущим голосом сказал его сосед. – Один в ничейной зоне, и ни одной спички. Сущий ад эта война, верно? Я тебя спрашиваю! – Он попробовал ногой опрокинуть своего спутника, потом стал медленно толкать его: – Подвинься, старая салака! Подвинься, болван стоеросовый. Увы, мой бедный Йорка[1], или как его там (это я в театре слышал, понятно? Красивые слова!), давай, давай! Видишь, к нам приехал генерал Першинг[2], хочет выпить с бедными солдатами. – Он обернулся к курсанту Лоу: – Погляди на него, до чего напился, до чего погряз во грехе.

– Битва при Коньяке, – бормотал сидевший на полу. – Десять убитых. А может, пятнадцать. А может, сто. Бедные детки, плачут дома: где ты, Алиса?

– Вот именно – Алиса. Куда ты к черту запропастилась? Где вторая бутылка? Ты что с ней сделал? Бережешь до дому, там в ней плавать будешь?

Человек на полу уже плакал:

– Обидел ты меня. Винишь, что я спрятал закладную на дом? Ну, бери, все забирай – душу, тело. Насильничай, ты сильнее!

– Погоди, я тебя снасильничаю – отберу бутылку, винный уксус, винный уксус, – бормотал тот, шаря под сиденьем. Он выпрямился, с торжеством поднял бутылку. – «Чу! битвы гром и хохот лошадиный! Но им не снять мятежную главу!» Нет, нет! Вот бы мне посмотреть – как это лошади хохочут. Наверно, там одни кобылы. Ваше пресветлое высочество, – и он церемонно поднял бутылку, – соблаговолите благосклонно снизойти и почтить добрых, но недостойных странников в чужом краю!

Курсант принял бутылку, глотнул, поперхнулся и сразу выплюнул все. Солдат обхватил его, похлопал по спине.

– Будет, будет, не такая уж это гадость. – И, ласково обняв Лоу за плечи, он силой воткнул ему в губы горлышко бутылки. Лоу отталкивал бутылку, отбивался. – Да ты попробуй. Я тебя держу. Ну, пей!

– О ч-черт! – сказал Лоу, отворачивая голову. Заинтересовались и другие пассажиры. Пехтура успокаивал его:

– Ну, ну, давай. Тебя никто не обидит. Тут одни друзья. Нам, солдатам, надо крепко держаться друг за дружку, мы же тут в чужой стране. Давай, пей сразу. Куда ж это годится, выплевывать добро себе под ноги?

– О ч-черт, не могу я, понимаешь?

– Можешь, ей-Богу! Слушай меня: ты думай про цветочки. Думай про свою бедную седую маму, как она рыдает у калитки, надрывает свое бедное седое сердце. Слушай, ты думай о том, что приедешь домой и сразу придется искать работу. Война – это ад, верно? Но если б еще годик повоевать – я стал бы капралом!

– К черту, не могу!

– Нет, ты обязан! – ласково сказал новый приятель, и вдруг сунул бутылку ему в рот и наклонил ее.

Положение безвыходное – либо выпить, либо облить всего себя; пришлось выпить, удержать глоток. Желудок подскочил, застрял в глотке, потом стал медленно опускаться вниз.

– Ну, вот, разве так уж страшно? Пойми, мне еще жальче, чем тебе, когда добро пропадает. А газолинчиком оно попахивает, верно?

Желудок у курсанта Лоу болтался, как неприкаянный, словно воздушный шар на привязи. Курсант ловил воздух ртом, его внутренности скручивал холодный восторг. Приятель снова сунул бутылку ему в рот.

– Пей сразу! Вклад надо беречь, понял? Жидкость заливала его брюки, от второго глотка по животу прошла судорога, дивный огонь пронзил тело. Подошел кондуктор пульмановского вагона и с беспомощным отвращением посмотрел на них.

– Смиррно! – заорал Пехтура, вскакивая на ноги. – Берегись, офицер идет! Встать, рядовые, приветствуйте адмирала! – Он схватил кондуктора за руку, крепко стиснул. – Мальчики, этот человек командовал флотом. При попытке врага взять Кони-Айленд[3] он был на посту. Нет, ошибка – в Чикагском архипелаге. Верно, полковник?