Как-то я той осени 88-го года совсем-совсем не помню... вот что была она, что нет... Такое случается в жизни человека, когда она, в общем-то, пуста... когда нет в ней ни событий, ни всполохов... когда что рассвет, что закат — все едино... Помню — Свиридова.

Шапки снега раскинуты по натянутым проводам. Несутся заметенные плат­формы, белые крыши дач, голые лесные ветви. Электричка, гул дороги. Едем к Свиридову.

Волнение такое, что день вокруг весь как будто нарисованный, необъемный. Не чувствуешь мороза, не видишь снега, не дышишь, не кутаешься. Битый жизнью подмосковный автобус на дороге от Перхушково завывает и взгромы­хивает, натыкаясь на обледенелые колдобины, деловито держит путь. Тёмно-бело во всю даль за царапанными окнами.

Наша остановка. Вот высокие ели — лапами своими они всегда как бы указуют делать добро... Торжественная ограда типического “элитарного” учреж­дения. Приехали.

Иван, оглядевшись, разобрался, куда идти, и решительно двинулись.

“Академический” поселок чист, невесом, аккуратен в зиме. Дорожки подметены. Пока шли, солнышко показалось — и роскошно заволнились всюду снега, оранжево полыхнули стекла домов, сильно посыпали искрами льдистые тропинки. Сразу еще пуще заулыбались ели. “Ну, ребятки, чудо для вас начи­нается”,— сказали они нам. Действительно, все было, как в сказке.

Старик, сколько помню, всегда жил в красоте, и любой путь к нему и вправду бывал немного чудом. Идешь к ним с Эльзой Густавовной домой, спешишь, бывало, — по старой, почтенной Москве, по Пресне, Тишинке. Надышишься сим духом, пока идешь... Настроишься. Или на дачу когда к нему едешь, в Салослово, потом в Ильинское (на Усовской линии, около знаменитой Барвихи) — уединенная железнодорожная ветка в лесу, близкие к вагону попутные заросли, сосны, тени, баюкающие душу, загадочный ореол старинных дач... Дорожки, аллеи. Напряженный покой быта государственной правящей элиты — самой высокой, выше уже не бывает. Сверкающий лак черных машин за воротами, радужные теремки во глубине усадеб, выглядывающие из-за сосновых ветвей... обманчивое безмолвие, многозвучная тишина... Внешняя простота и даже приветливость места — а какие разговоры, мысли и дела вершатся за глухими оградами, какие там прячутся тайны!.. Вот уж где семь печатей!.. Но и здесь всё мирят шумящие сосны и гудящие в ветер дубы, устилающие по осени вокруг себя густую листву. Все здесь под этой сердобольной сенью, а зимой — еще и под добрым чистым снегом, который так радует всегда...

Я из-за всего этого любил приезжать к Старику из суеты Москвы.

...Вот и дошли мы до дома Свиридова. Никогда не забуду: близ деревянного теремка изогнутые ветви с картинно лежащей горкой снега на каждой, сверкающие переливы сугробов, торчащие из них замерзшие прутики. Нежная малиновая рябь наста уплывает в ранний закат... Чудо.

К Свиридову — всегда чудо.

…Постучались с крыльца.

Открывает Эльза Густавовна.

Дверь ведет в кухню — она там готовит. Пахнет необыкновенной ее едой — каким-то кипящим соусом и вареным мясом.

Из глубины дома доносится голос Старика — кому-то что-то толкует он возбужденно.

— Проходите, пожалуйста, Иван Сергеевич, и вы, Алексей Борисович. Юу-у-урочка-а-а! Иван Сергеевич Вишневский и Алексей Борисович Вульфов приехали!

Разговор в комнате притих. Мягкий медленный топот по половикам — появ­ляется Старик: в валенках, байковых штанах и в майке с длинными рукавами. Дедушка деревенский! В темных очках, конечно.

Воздел руку:

— Ба-ба-ба! Какими судьбами! Я вас приветствую, как Ноздрев Чичикова. Мои юные друзья! Пожалуйста, раздевайтесь и проходите сюда. Очень хорошо!

Чуть помявшись у входа, сняли пальто и потихоньку пошли в комнату.

Навстречу нам вышла Ирина Константиновна Архипова — очень просто, как сейчас помню, одетая, очень просто, добросердечно подавшая нам руку. Вот она рядом с нами — великая артистка, великая в музыке подвижница, достойная сказа. В наш-то век, которому медведь на ухо наступил, создательница целой новой певческой школы — новой в мировом масштабе, неутомимая талантов открывательница, везде и всюду расточающая Дар свой Божий без оглядки на “времена” и прочие мелочи, неустанно несущая людям высокую культуру. Да к тому же добрый человек (я почему-то никогда не сомневался в том, что Архипова добра ). Минуту мы находились рядом с ней — не больше, но помню ту минуту, конечно, очень ярко. Это не только и не столько было радостное умиленье по поводу “встречи со знаменитостью” — это был восторг по поводу нахождения рядом с настоящим человеческим светилом.

— Ирина Константиновна, — с лишь чуть-чуть иронической торжественностью начал Старик, — я представляю вам моих молодых друзей — талантливых, ярких, оригинальных (таких-то таких-то, по имени-отчеству). Молодых композиторов, прекрасных музыкантов. Должен сказать, что мы с ними подружились. Надеюсь, и вы с ними подружитесь.

— Очень хорошо, — улыбнулась нам Архипова, совсем как ласковая бабушка внучатам.

Все это было.

Все это еще было... Теперь лишь вспоминать.

— Ирочка, вы сами дойдете? — с несколько торопливой участливостью сказал Старик, подавая шубу; заметно было, что ему не терпится с нами поговорить, он вообще был нетерпелив . Архипова, как сейчас помню, по-деревенски повязала голову платком.

— Конечно, сама, Георгий Васильевич, не спеша дойду до остановки, пожалуйста, не беспокойтесь, — раздался этот голос , который столько раз доводилось слышать с пластинки, сцены или экрана, — и одновременно пора­зило то, что Ирина Архипова собиралась дойти до остановки ... Старик (опять же чуть-чуть поспешно и слишком громогласно) обрушил в адрес Ирины Константи­новны целую лавину самых что ни на есть добровеликих пожеланий, благодар­ностей и напутствий и, несмотря на холод, постоял у открытой двери, глядя Архиповой вслед, из-за чего Эльза Густавовна не замедлила сразу сказать: “Юрочка, иди в дом, холодно”.

Как обычно — тяжеловато, медленно, маршируя в такт прямыми руками, с сосредоточенным лицом — вошел Старик в комнату, где мы ждали его. В комнате был рояль, кресла и диван.

— Присядьте, пожалуйста... Замечательный какой человек Ирочка, — вы знаете ее? Да, да, конечно, да... Открыла еще одну певицу: Нина Раутио — не слышали? И-зу-мительная! Да-да! Вообще она совершает подвиг, Ирина Константиновна, настоящий подвиг, надо написать где-нибудь об этом: находит по всей России молодых певцов, учит, делает первоклассными артистами — на мировом уровне, создает школу — это великое дело, понимаете...

Иван стал рассказывать о Хворостовском — Старик ничего тогда о нем еще не знал. (Не мы ли первые ему рассказали?). Иван и я говорили об этом певце потрясенно: действительно, в ту пору пел он совершенно неповторимо, свежо, с какой-то несокрушимой молодой яркостью... Старик живо выслушал наш рассказ, произнес типичное в таких случаях абстрактно-назидательное: “Надо это послушать! Надо это сделать!” Он часто говорил так, мы даже между собою порой шаржировали Старика, по тому или иному случаю произнося со свиридовской интонацией: “Надо это сделать!” — с ударением на слове “надо”.

— Потом, слушайте, — она же великая певица, — вслух начал размышлять Старик опять об Ирине Константиновне. — Архипова... Это же была грандиозная Кармен... Она и мою музыку пела замечательно, настоящее художество это было...

— Мы были на тех концертах! — не упустили случая восторженно встрять мы с Иваном, и Старик сразу же растроганно заговорил: “Знаю, знаю, что музыку мою любите, спасибо вам, спасибо...”

...Последний раз, когда были у него в гостях в Москве и обсуждали состояв­шийся на радио “День Свиридова” (выдающаяся заслуга Ивана, приду­мавшего и создавшего этот день!), Старик посреди разговора взглянул на нас как-то особенно внимательно и сказал: “Знаете что... Я хочу вашу музыку услышать. Приезжайте ко мне на дачу, поиграйте. Будет у нас с вами о ней разгово-о-ор (тут из-под очков в упор блеснула полированная сталь) — серьезный разговор, прямой, честный. Только без обид. Ладно? Не будет обид? Замеча­тельно. Покажите мне музыку вашу. Очень любопытно”.