Сегментация человечества идет сразу в нескольких направлениях, по нескольким критериям.

На поверхности — разделение между успешными и неразвитыми странами (“между богатыми и бедными”, “между золотым миллиардом и пока двумя, а завтра больше миллиардами, брошенными в топку процветания Запада”). Прогресс Запада и успешных стран Азии слишком заметен на фоне вымирающей Африки, содрогающейся в конвульсиях Латинской Америки, стагнирующей уже второе десятилетие Японии, деградирующих Восточной и особенно Юго-Восточной Европы и постсоветского пространства.

Не позже начала 90-х годов разрыв между развитыми странами и остальным миром окончательно принял технологический характер: совре­менные технологии слишком сложны и дороги, чтобы их могли не то что создавать, но даже применять относительно неразвитые страны. Это лишает их самой возможности эффективно работать – и, соответственно, лишает их будущего.

Развитые страны сознают эту проблему преимущественно через призму “цифрового неравенства”, которое ограничивает рынки сбыта производимой их корпорациями сложной дорогой высокотехнологичной продукции, а следовательно – и возможности их собственного технологического прогресса.

На деле проблема глубже: рост эффективности информационных техно­логий привел к классическому “кризису перепроизводства” информационных (в широком смысле слова) услуг, то есть прежде всего к “перепроизводству ожиданий”. Их объем слишком велик даже для глобальных рынков. Именно это — наиболее глубокая причина структурного кризиса , охватившего экономики развитых стран и мировую экономику в целом.

Расширение же глобальных рынков сдерживается не только бедностью населения развивающихся стран, но и культурным барьером: технологии пропаганды и даже обработки информации, разработанные для одной цивили­зационной парадигмы, часто не воспринимаются в рамках другой или воспри­нимаются с принципиальными искажениями. Результат – ограничение рынков сбыта и, соответственно, сокращение притока ресурсов для дальнейшего прог­ресса информационных технологий Запада.

Естественно, развитые страны будут прилагать все усилия для смягчения этого кризиса, который не только лишает их перспектив безусловного мирового лидерства (из-за сокращения финансирования развития технологий), но и порождает внутренние проблемы, уже запустив процесс маргинализации части среднего класса – превращение “общества двух третей” в “общество поло­вины”.

Представляется крайне существенным, что системы социального обес­печения развитых стран, особенно США, ориентированы в конечном счете на фондовый рынок. Даже его стагнация подрывает всю систему социальной защиты Запада, ставя тем самым под вопрос главное завоевание западной цивилизации – “общество благоденствия”. Ситуация усугубляется тем, что современные технологии делают условием достижения социального успеха адекватное воспитание и творческие способности. Поэтому достижение жизненного успеха оказывается невозможным для значительной части граждан развитых обществ, в первую очередь из относительно слабо обеспеченных слоев.

В краткосрочном плане кризис “цифрового неравенства” будут пытаться изжить попытками стимулирования развития бедных стран в гуманитарно-ооновском стиле. Среднесрочные меры — попытки стимулирования “культур­ной экспансии” развитых стран для расширения информационных рынков за счет снятия “культурного барьера”. Поневоле посягая на цивилизационную идентичность осваиваемых обществ, они разрушают слабых и озлобляют сильных.

Поэтому они связаны с другим среднесрочным способом смягчения кризиса – нагнетанием в мире напряженности для стимулирования военных (в широком смысле слова, то есть обеспечивающих безопасность общества) технологических разработок, что, как ни печально, остается наиболее эффек­тивным методом государственного стимулирования технологий.

Представляется совершенно очевидным, что данные подходы не могут быть признаны достаточными. Безусловно, не следует принимать во внимание апокалипсические прогнозы сравнительно безболезненной эвтаназии незападных цивилизаций — в том числе и потому, что в их рамках ключевая проблема недостаточной для развития сложных и дорогих технологий емкости мировых рынков все равно не поддается решению.

Наиболее вероятный путь изживания кризиса “цифрового неравенства” — качественное удешевление и упрощение доминирующих технологий, а также переход к массовому применению качественно новых технологий, направ­ленных на изменение человека (так называемый high-hume – в противовес традиционному high-tech ). Помимо технологий управления и обучения это биотехнологии (включая генную инженерию и применение стволовых клеток), а также социальные технологии в сочетании с информационными, вырас­тающие в своего рода “социальную инженерию”.

Вопрос об областях применения этих “закрывающих” технологий (они “закроют” не только отрасли, но и, соответственно, целые страны), темпах их распространения и конкретном влиянии на глобальную конкуренцию остается открытым. Наиболее вероятным представляется их скрытое, не афи­шируемое распространение в успешных развивающихся странах, проявляю­щееся внешне через резкий рост производительности труда. Первоначально их явное распространение будет блокироваться транснациональными корпо­рациями, но ухудшение конъюнктуры и обострение конкуренции может спрово­цировать какую-либо из этих корпораций на их масштабное применение, что станет началом глобального технологического переворота. Социальные последствия последнего, как обычно при таких переворотах, представляются ужасными.

Однако помимо “цифрового неравенства” значимым фактором кризиса “информационного перепроизводства” является также появление и превра­щение “культурного барьера” в значимый фактор международной конкуренции. Это признак того, что разделение человечества идет еще и по цивилиза­ционному признаку .

Социализм и капитализм конкурировали в рамках единой культурно-цивилизационной парадигмы. В частности, победу Западу принесло именно постепенное превращение революционно-мессианского сталинского общества во вполне буржуазное по своим ценностям и мотивациям брежневское. Экономический крах социализма и рыночные преобразования стали простым следствием этого превращения, неизбежным и в принципе автоматическим процессом приведения хозяйственного механизма в соответствие с характером общества.

Силовое поле, создаваемое противостоянием социализма и капитализма, удерживало в рамках единой культурно-цивилизационной парадигмы и преобразовывало в соответствии с ней весь мир. Исчезновение биполярной системы уничтожило это силовое поле, высвободив две новые, глобально значимые цивилизационные инициативы: исламскую, несущую мощный социальный заряд, и китайскую.

В результате международная конкуренция стремительно приобретает характер конкуренции между цивилизациями. Кошмарный смысл этого факта проще всего понять по аналогии с межнациональными конфликтами, разжи­гание которых является преступлением особой тяжести в силу их иррацио­нальности: их сложно погасить, так как стороны существуют в разных системах ценностей и потому не могут договориться.

Участники конкуренции между цивилизациями разделены еще глубже. Они не только преследуют разные цели, пользуясь разными методами, но и не могут понять ценности, цели и методы друг друга. Финансовая экспансия Запада, этническая – Китая и религиозная – ислама не просто развертываются в разных плоскостях; они не принимают друг друга, как глубоко чуждое явление, враждебное не в силу различного отношения к ключевому вопросу о власти, но в силу самого своего образа жизни. Компромисс возможен только в случае коренного изменения образа жизни, то есть уничтожения цивилизации как цивилизации.

Таким образом, сколь-нибудь широкомасштабный и длительный компро­мисс в данной сфере в принципе невозможен.

Конкуренция здесь бескомпромиссна и нарастает даже при видимом равенстве сил и отсутствии шансов на значимый успех. Она иррациональна – и потому опасна и разрушительна. Каждая из трех великих цивилизаций, проникая в другую, не обогащает, но разъедает и подрывает ее (классические примеры — этнический раскол США и имманентная шаткость прозападных режимов в исламских странах). Возможно, ислам станет “ледоколом” Китая по отношению к Западу примерно так же, как гитлеровская Германия и, в конечном итоге, сталинский Советский Союз стали “ледоколом” рузвельтовских США по отношению к старым колониальным империям Европы – Франции и, в первую очередь, Англии.