Сразу скажу: министр культуры, весело уложив русскую литературу в гроб, выдал желаемое за сущее.

За два-три месяца до “похорон” литературы, показанных Швыдким на всю страну, в Вологде вышел в свет* двухтомник избранных стихотворений и поэм русского поэта-современника, лауреата Государственной премии РСФСР имени М. Горького Ольги Александровны Фокиной. Два тома. Почти тысяча страниц! Есть что почитать! А главное — есть о чем подумать. О. Фо­кина — поэт остросоциальный, поэт-гражданин, поэт-патриот.

Откладываю все дела, погружаюсь в первый том и, с особенным при­стра­с­тием, во второй, в котором собраны, по свидетельству самой Ольги Александ­ровны, стихи “окаянных лет” (1985—2002 гг.).

Многолюдным был русский Север перед Великой войной. И что особенно отрадно отметить — деревенские улочки, окрестные поля и леса с утра и до позднего вечера звенели детскими голосами. Из тысяч и тысяч крестьянских детей, родившихся за три-четыре года до войны, провидению угодно было избрать одного на высокую и непривычную для деревни роль Поэта, по-былинному — сказителя, певца народных свершений и утрат в труднейшие из самых трудных годы.

Этим избранником стала шустрая девчушка из глухой архангельской деревушки Корнилово. Бог наделил ее зорким, приметливым глазом, тонким чувствованием, глубоким состраданием к женщинам и старикам, взвалившим на себя и ту ношу крестьянского труда, которую бросили, уйдя на войну, мужики.

Несладко было им под той ношей.

…Через какие-то годы, когда Оля научилась уже думать стихами, припом­нилась ей из той поры такая картина: мать возит на Карьке торф (архан­гельскую землю, прежде чем вспахать да засеять, требовалось “подкормить” хотя бы торфом). Идет она, понукая лошадку, обочь тяжело нагруженной дву­колки, а дома…

Дома плачет горько, долго

На сыром тряпье дитя.

Уж не первую недельку

В доме хлеба ни куска.

И соломенная стелька

Лезет вон из-под носка…

Идет мать, пошевеливает вожжами, а в голове неотвязно одно и то же: вчера в избе “был налоговый агент”. “Карандашик сунул в руку”, — указал:

Распишись под этой “птичкой”

И вон там еще… и тут:

Завтра сдашь в сельпо яички,

А не то пойдешь под суд.

Вынь да выложь честь по чести

Мясо, шкуру от телка,

Три кило овечьей шерсти,

Триста литров молока…

Демократ-реформатор — любой из нынешних, — прочитав такое, восклик­нет: “Вот он, ваш колхоз, ваша советская власть, коммуняки! Вот она, “седь­мая шкура”, сдираемая с колхозника!”. И затвердит на память эти стихи, и при случае продекламирует в оправдание “реформ”, благословивших разгром колхозов, разрушивших все, что было выпестовано в деревне с расчетом на коллективный труд.

Сама же О. Фокина эти и подобные этим стихи создавала не как обли­чение колхозного строя, а как мужественное свидетельство о великом трудо­вом и нравственном подвиге деревенского люда в час, когда решалось: быть России или не быть? С полным осознанием своего высокого призвания она каждой строкой таких стихов как бы говорила миру: “А ну, кто еще способен на такое?”.

Обозревая положение дел в ненавистных “Советах”, забугорные радиого­лоса сладострастно мусолили события и факты, свидетельствовавшие об ужасающей бедности победившего народа, низкой оплате труда колхозников, нехватке хлеба при изобилии — хоть залейся! — алкоголя.

Оля все это видела своими глазами. Она, как все ребята, училась “при свете дымной лучины писать первые буквы”, как все, помогала колхозу; не было такой работы, которую она не знала бы и не умела сделать. Это ее подросшими подружками была “придумана” тогда частушка, помнящаяся и теперь:

Матушка родимая,

Работа лошадиная:

Не хватает хомута

Да ременного кнута.

Не было в те годы такой беды, которую бы Оля не пережила, не перестра­дала вместе с матерью, со всеми женщинами, в большинстве своем солдат­скими вдовами. У них была своя песня:

Кабы не было войны —

Не была бы вдовушка.

Не узнала б столько горюшка

Моя головушка.

Тяжелый, в основном ручной, труд вдовушек при постоянной нужде не только в хлебе, но и в одежде, в тепле удивлял даже ее, девчушку, вызывал жела­ние приласкаться к ним, порадовать сердечной отзывчивостью, послуша­нием. Душа ее была всклень полна этими чувствами, и они, как вода из переполненного ведра, не могли наконец не выплеснуться, не стать стихами.

И они выплеснулись. И очень рано, еще в школьные годы. И привели ее в Москву, в Литературный институт, а там умножились во много раз числом, сложились в первую, затем вторую, третью книжицы… Что было главным в этих книжицах? Мастерски выписанный, художественно-правдивый, а если одним словом — величественный, былинный образ деревенского народа, мужественно, с достоинством преодолевающего лишения долгих военных лет и разруху еще более долгих послевоенных. С достоинством и, добавлю, с верой, что придет-таки облегчение и ему: вернутся на поля лошади и трак­тора, отстроятся деревни и села, подобреет власть и не будет уже только коман­довать, как в военное время, будет советоваться с ним, с умом решать возни­кающие проблемы. Говоря образно, будет терпеливо растить деревце коллек­ти­визма, совсем еще молодое, но уже глубоко пустившее корни в их души.

Всего десять лет было этому деревцу, как началась война, но огненный ветер не сломил его, не повалил, оно выстояло, не засохло даже без мужиков, ушедших на фронт. Сгрудившись вокруг этого деревца, сдюжили деревенские бабы, а под их крылом спаслись от голодной смерти и дети, и старики; хватило бабам характера и сил не бросить землю в беде, не дать ей одичать.

А ведь были еще и довоенные годы. По свидетельству поэта, уже тогда крестьяне-колхозники “…всем сердцем поверили в общую радость труда”. Кто-то усомнится: “Так уж и поверили…” Да, поверили! Потому что “радость общего труда” не была для них внове. “Помочи”, “толоки” то и дело случались в деревнях: то погорельцу избу отстраивали сообща, то дружно наваливались на несжатую чью-то полоску… “Дружно — не грузно, а врозь — хоть брось”, — на таких, наверное, праздниках труда и добрососедства и родилась одна из мудрых пословиц русского народа.

После Литинститута не Архангельск приветил и приласкал талантливую землячку, а Вологда — так уж получилось, не буду вдаваться в подробности.

Еще не обжив новую, подаренную обкомом партии квартиру, Ольга Фокина выпорхнула из нее (началось лето!) и умчалась не на юг, не к Черному морю, а на север, в родную деревушку — там продолжали жить ее мама и старшие братья — их было четверо…

Великий Николай Некрасов при очередном свидании с деревней, настраи­ваясь на стихи, поделился с нами: “Жаден мой слух, и мой глаз любопытен”, и мы хорошо знаем, как благотворно отразилось это на его стихах, и особенно на поэме “Кому на Руси жить хорошо?”. Ольга Фокина о своем душевном состоя­нии по приезде в деревню с полным основанием могла бы поведать теми же словами. Остроте ее глаза и слуха можно только дивиться. Она с радостью замечает: родной колхоз идет на поправку — это были уже 60-е годы. Все слышнее гудят трактора, все веселее стучат топоры. “Ах, как строит­ся нынче деревня!” — так начинает она одно из стихотворений тех лет. И добав­ляет: “Метит в плотники каждый мужик”. А результат — вот он: “Срубы, крыши желты, пахнет серой. Словно солнце на землю сошло”.

Верилось ей (а веру эту она черпала у народа), что деревня залечит наконец раны войны и начнет жить, “Как живалось когда-то давно: /Откро­венно, широко и ясно, /С дружным кос перезвоном в страду, /А на отдыхе — с песней и пляской/ У полей и лугов на виду”.

Предвижу, кто-то скривит губы, прочитав эти строки: — Ха! “С песней и пляской!” А “пустопорожний трудодень”? А репрессии 37-го года?!