Что ответить на это?

Да, не во всех колхозах хватало собранного урожая, чтобы и “с государст­вом рассчитаться”, и на трудодни колхозникам выдать, не обидев. Скупо еще рожала истощенная за четыре военных года земля.

Засыпать хлебом сусеки такого государства, как Советский Союз, было ой как нелегко. Особенно если учесть, что едоков все прибавлялось и прибав­лялось. Всходили, как на дрожжах, и рабочий класс, и интеллигенция… А надо было кормить еще и армию — свою, чтобы потом не кормить чужую (такая опасность тогда была не менее реальной, чем сейчас), и бывшие бесхлебные окраины царской России… Ясно, что хлеба не хватало. А прикупить — на что? Главной заботой партии и правительства была индустриализация страны.

Ну а что касается репрессий 37-го года, то пора бы уже признать, что не все в них было так уж однозначно, как говорилось и писалось до сих пор. Из рассекреченных документов и мемуаров современников тех событий видно, что подоплека репрессий намного замысловатей и коварней*. Ясно пока одно: далеко не во всех колхозах были они, репрессии. А там, где они все-таки были, историкам предстоит еще разобраться, в чьих интересах и чьими руками они осуществлялись, ни на минуту не забывая при этом, что для одних репрессируемый (коренной) народ был в полном смысле родным, своим, а для других — чужим и даже ненавистным; был народом — “шови­нистом”, “угнетателем”, “держимордой”, “погромщиком”. Чувство мести этому народу,  владевшее определенной частью высоких чинов из тогдашних карательных органов, было вполне реальным и сбрасывать его со счетов при разговоре о репрессиях 37-го года нельзя. Называть те репрессии сталин­скими — и только! — это для простачков, даже резче скажу — для профанов, которых, к сожалению, не убавляется…

В 1998 году Архангельск к 60-летию Ольги Александровны Фокиной издал солидный том ее стихов (290 страниц!). Подавляющее большинство из них, как отметила сама Ольга Александровна в небольшом предисловии к изданию, были “написаны за последние десять “окаянных лет”. Здорово, видимо, отличались эти годы от предшествующих, если для определения их гражданст­венной и социальной сути ей, вслед за Буниным, пришлось прибегнуть к столь сильному эпитету: “окаянные”.

В чем было отличие тех лет от нынешних, “окаянных”, она достаточно ясно ответила  в том же предисловии: “Мое поколение входило в жизнь окрыленным верой в торжество любви, добра и справедливости”.

Слава Богу, отмеченных этой верой лет у поэта было больше, чем “окаян­ных”. Этим, думаю, и можно объяснить, что стихи, созданные в те, допере­строечные годы, резко контрастируют с опубликованными в названном сбор­нике, не говоря уж о двухтомнике, появившемся теперь, пятью годами позже.

Они — светлые, полные душевной теплоты и веры, те стихи. Поэта радует любая, пусть даже маленькая примета того, как выразилась сама Ольга Фокина, “справедливого” жизнеустройства. Характерным в этом смысле является стихотворение о главном в деревне доме, называемом новым, но уже ставшим обиходным словом “сельсовет”. Дом этот, как символ советской власти, люб крестьянам и почитаем ими. С какой бы докукой ни пришли они к нему, встретят и внимание, и понимание:

“На стул усадив — не на лавку, /Там будут по отчеству звать,/ И выдадут нужную справку, /И стукнут, где надо, печать…/ Довольный, почти что счаст­ливый, /Ходатай вернется домой”…

Вернется, полон достоинства — впервые, может быть: “А как иначе! Власть-то своя, народная!”.

Гордится главным в округе домом Ольга Фокина. Она называет его “Домом Справедливости” и торжественно напоминает ему и себе: “Ведь наша Большая Дорога /Начало берет от тебя!”.

В стихотворении, помеченном 1986 годом (началась горбачевская “пере­стройка”), образ дороги (“Большой Дороги!”) она наполняет еще более глубо­ким смыслом: “Была дорога плотная /Года торена-топтана”, — так, по-некра­совски, по-народному начинает она свою  “бывальщину” о дороге. Топтана не туфельками, конечно, а тяжелыми крестьянскими сапожищами. Но вздума­лось кому-то дорогу перепахать… Перепахали. И зернами засеяли… А всходов нет и нет: зёрна не принялись. “В пласт, словно в рот закушенный, /Ни кореш­ка не пущено”. Дорога “не полем стала — выгоном”. Зрелище — более чем удручающее. И вполне понятен вздох разочарования тех, кто дорогу “торил-утаптывал”: “А говорили: выгодно!”.

Еще не прямо здесь о Большой Дороге, иносказательно. Но уже с горечью, с болью в сердце, с хорошо угадываемым упреком “пахарям”, а точнее — с ясно выраженным протестом всему, что ими, “пахарями”, делалось в стране под видом “перестройки”.

Но вот наступили трагические 90-е годы. Перепаханной оказалась не только Большая Дорога, но и великая держава. Советская власть, как выра­жение социалистической идеи, была разгромлена… Тяжелым камнем легло это на душу народа… И можно его понять: за короткое время — чуть больше, чем за полвека, — две неслыханно крутые социальные бури, потряс­шие не только саму Россию, но и весь остальной мир. Причем вторая не продолжила дело первой, а убила его, сказав при этом народу: зря ты мужествовал, народ, жертвовал миллионами жизней — не то получилось… И потому будешь грести обратно, к тому берегу, от которого недавно отчалил — к капитализму. Не сразу поняла, а точнее — не сразу поверила и О. Фокина в то, что произо­шло в стране. Трудно укладывавшаяся в голове реальность случившегося, неот­ступ­ные раздумья об этом привели к сравнению:

Все — на рельсы: подвиг ратный,

Совесть, честь, казна, страна.

Поезд катится обратно,

Стрелка переведена.

…Я бегу по коридору,

Рвется крик, но я молчу.

Поезд пятящийся скорый

Я застопорить хочу.

…Всею силою плеча

Жму-давлю на стоп-рычаг…

Просыпайтесь, поднимайтесь,

Выпрямляйтесь в  полный рост,

На земную твердь спускайтесь,

Убеждайтесь: всё — всерьез!

Это похоже на удар в сполошный колокол. В застенчивой когда-то деревен­ский девчушке, теперь зрелом поэте, вдруг прорезался, заявил о себе такой вот беспокойный государственный характер, что не подивиться ему просто нельзя. Что это — случайность? Нет, это вполне осознанный выбор, выстра­данный ответ на вызов времени. В движении к нему, думаю, и родилась вот эта поэтическая формула, которую сегодня не могут не заметить другие поэты:

Имеющему голос — спеть,

Сказать — имеющему слово, —

Не подвиг, да…

Но надо сметь!

А смелость — подвига основа.

Надо сметь! Поэт О. Фокина позволила себе такую роскошь: произнести во всеуслышание слова о том, что лишило народ надежды на достойную жизнь, унизило, оскорбило его. Расколотый снова на богатых и бедных, народ оказался под властью оседлавшего российскую “птицу-тройку” доллара. От имени бедных она бросает в лицо владельцам туго набитых кошельков:

И до глубинной деревеньки

Дошел раскол и передел:

У вас всю ночь считают деньги,

Мы — без гроша и не у дел.

…Такое звезд расположенье,

Таких “указов” звездопад:

Вы — в господа, мы — в услуженье

Да на работу без зарплат.

У вас всю ночь огонь не гаснет,

У нас — ни зги во всем ряду;

На нашей улице — не праздник.

…Но я на вашу — не пойду.

Нельзя не почувствовать, сколько достоинства, непреклонности в этом “не пойду!”. И одновременно — морального превосходства над теми, кто “всю ночь считает деньги” и вдохновенней, желанней “работы” не ведает.

И еще один важный штрих к портрету поэта.

Попалось на глаза Ольге Александровне стихотворение Наума Коржавина, к тому времени уже эмигрировавшего то ли в Израиль, то ли в США. Из профессионального любопытства, не более, пробежала его глазами и уди­вилась: жалеет Наум русскую женщину: “Ей жить бы хотелось иначе, /Носить драгоценный наряд…” Как будто только “драгоценного наряда” и не хватает русской женщине. Нацепила бы, приколола — и была бы счастлива…