— Эх, братцы, тонка нить у хозяина нашего, а прочна — крепче цепей железных. Ах, охота мне сигом в Волгу, белой рыбицей по волнам, да то низом, то поверх всех сетей, в обход всех снастей в широкое море Хвалынское!

Где же для простого человека свой, обжитой угол на земле? — гаркнул Балабилка.

В присядку да в прискок, вздохнул поглубже и, как чайка, со всего с лету-маху в парную воду. На зыбучих волнах около бережка — пенный шопот. А уж он звон где, — почитай, на самой середине голова, как поплавок из-под воды.

— Ух, братчики, гоже! — гудит Балабилка. — Всем мать родная Волга-матушка. И питье у нее для нас, и кормление, а коль жизнь не по душе, — так и вечный покой.

Словно дикий селезень, полощется Балабилка; то на один бочок, то на другой, а то ладошками над головой хлоп-хлоп.

— Эй, матушка-Волга, ждать своей доли мне долго?

То ли бор вековой на том берегу, то ли красавица Волжанка-служанка вроде бы с ответом:

— Не-до-о-л-го-о-о!

— Чу, ребята, без обману, без утайки. Недолго! Где-то здесь поблизости наша Волжанка-заступница.

Где раздолье, там и Балабилке веселье да приволье. На минуту, да своя воля. Товарищи — к нему на стрежень, брызги дугой над ними, звонкой россыпью. Молодцы друг дружку на плечи да через голову — в воду. Эй, гей!..

А потом опять с вопросом:

— Ждать нам своей доли долго?

И кто-то с другого берега с ответом:

— Не-до-о-л-го-о-о!

После купанья — некуда, кроме как в свой клоповник. Вокруг барака — частокол, а на нем рогатки железные да гвозди.

У ворот — хозяин с жердиной в руке. К Балабилке:

— С кем это у тебя каждый вечер туканье?

— Ей-богу, это не мы, кто-то с Волжанкой-служанкой перекликается.

— Ты, затейник, смотри у меня со своим языком! К каждому слову: Волжанка да Волжанка. А что она вам, мать родная, что ли? — и жердиной пригрозил.

Ночью в бараке храп. Нары в два яруса. Балабилка с боку на бок ворочается, доски в скрип, не до сна ему, не до лежания. Луна за окном. Узор занятный в душе у Балабилки. Кому от узора прибыль, а ему одна забота. Так другому бы горя мало: что срисовальщик навел, то и вытки, мол, худо, добро ли. А этот — нет, не такой, у него любое дело с сердцем в обнимку.

Мартьян сбегал к шайке, что в углу под рогожей, испил, спросонья нос и бороду намочил.

— Ты что, Балабилка? Опять не спишь? Экий полуночник.

— Не до спанья что-то.

— Мыслями сон зашиб?

— Да какие это мысли? Так что-то, всякая чертовщина перед глазами. А ты что сейчас орал, словно тебя режут?

Мартьян ему на ухо:

— Сон видел страшный. И сейчас еще в жилах дрожь. Будто опять мы с тобой вместе с посадскими людьми стоим против страшной плахи, на том самом знакомом месте. На помост ведут наше солнце. Как он тряхнет плечами, и полетели с лестницы палачи. Все вот слышится его голос, как, бывало, под Оренбургом: «Эй, чубатые, кудреватые, что задумались? И хуже бывало! Коли это да не воля, так чего ж вам боле!..»

До самой зорьки прошептались под хламидой Мартьян с Балабилкой.

Рано на заре мурцовкой заправились, опять в светлицу, к стану. На веревочках грузильца, железки да камешки, как монисты на цыганке. Балабилка узор в левую руку, а правой за батан, считает:

— Один, шесть, пятнадцать, двадцать пять!..

Переборщики — за веревочки. Так изо дня в день, от темна до темна…

Долго трудились они над скатертью. Дошло дело до двуглавого орла и царицы-медяницы. Уж подол и царицыны ноги выткали, крыло орла начали. Бежит хозяин:

— Пуще монархине обличие придайте подобающее, чтобы попригляднее. Это — всей скатерти гвоздь! Венец царский и прочее, со всеми бриллиантами, самоцветами. Чтобы без дырки в голове!

Стал Балабилка все чаще да чаще позевывать. Вестимо, ткать — не в бабки играть. Устать не диво. Да и у переборщиков-то прежнего задора не стало. Передергивают нехотя за веревочки.

— Два, четыре, десять! — считает Балабилка.

Андрей Гусь дернул веревочку, да не ту. Балабилка стук, стук батаном. Дальше:

— Семь, пятнадцать!..

Грош опять было — за веревочку, а Балабилка ему:

— Стой, постой, брат. Бес меня путает!

— Что вы, черти сивые, аль не видите? Дырка у царицы на голове! — ахнул ткач.

— И с дыркой подходит. — Балабилке все смешки да хаханьки.

Переборщикам пуще всего перед хозяином страшно. Чуть что — на Камчатку всех. Указ у него на руках, его власть и сила. У Балабилки своя сметка: он да скорехонько, где дырка-то была, вплел шелковую ниточку. Дальше ткут. Уж время-то мало осталось, а там и гонцы за скатертью прискачут.

Хозяин стоит над душой с палкой:

— К сроку не поспеете — семь шкур заживо сдеру!

Три дня, три ночи напролет да безвылазно корпели ткачи. Ночью их пятеро в светлице, да сторож, этот у печки спину греет да сказывает про Волжанку-служанку. От устали у Балабилки веки слипаются, муть в голове, по узору то пятна оранжевые, то красные круги, нивесть откуда.

— Десять, двадцать!.. — голос у Балабилки дряблый. Сил больше никаких нет.

Глядь-поглядь — на голове у орла дырка. Кто виноват? Сам ли спутался, переборщик ли, бес ли подсказал свою цыфирь?

— Эх, ребяты, у царского орла голова со свищом, — вздохнул Балабилка и узор бросил.

А сторож:

— За это вам всем верный острог!

Мартьян починил голову орлу дешевой битью — оловянной ниточкой.

Пошел Балабилка на обед в харчевню за белильный двор, — узор на стан под челнок. Закусили наскоро, бегут в светлицу, а узору как не бывало. На воле было ветрено, стан стоял у окна, а окна-то приоткрыли, чтобы дышать привольнее. Может, и ветром унесло бумагу.

Полетело из светлицы в поварню, из поварни в белильный двор, по всем углам мануфактуры. Слушок-то сам Балабилка пустил:

— Чорт царицын узор украл!

От такой вести хозяин стал бел, как холст. Бежит в светлицу, губы синие, весь в лихорадке:

— Где узор с монархиней?

— Бес украл, пока обедали, — Балабилка ему.

— Дубинкой вас, бездельников! Вороны вы, а не ткачи!

Балабилка ходит вокруг стана с причитаниями:

— Бес, бес, поиграй да опять отдай!

Доткать обличье-то царицыно осталось самое малость, а там — за детинушку можно приняться. Да вот поди ж ты!

— Как же теперь? — мается хозяин.

— Я уж на глазок, у меня глаз памятный.

За все теперь Балабилка в ответе. Новый узор писать недосуг. Скатерть — к царицыну празднику, а праздник на носу.

Хозяин с угрозой:

— Смотри же у меня: не подгадь дело, а то голову с плеч.

Через день подошел хозяин на скатерть глянуть; с ткачей — пот градом, в пыли, в пуху они, света белого не видят.

— Пять, восемь, девять, двадцать, — кричит Балабилка.

Гусь и Грош в четыре руки дергают веревочки, не успеешь глазом моргнуть, а уж нужный номерок подняли. Беляй с Мартьяном челнок бросают.

Наклонился хозяин над узором. Балабилку спрашивает:

— Когда кончите?

— Сам не ведаю. Видно, к царице на показ бес узор отнес, да и потерял во дворце. Подметало поднял, в ящик бросил. Бес, видать, копается в царском мусоре. Вот уж, наверно, чего-чего он только не узнал о царице.

— Это ты про какую царицу?

— Вестимо, про мусорную…

Только скатерть со стана сняли, царские гонцы к хозяину. И глянуть-то никому как следует не дали. Скатерть — красоты удивительной. Под стражей повезли к царице.

Балабилка после той скатерти натрудил глаза. Больше недели над чугуном сидел да лечил картофельным паром.

А скатертник-хозяин ночей не спит, все ждет, какую же пришлет царица награду. Прежде-то баловала царица купца.

Идет он раз по канавке от котельной, где товар в щадрике кипятили на голом огне. По канаве — грязная вода, щелок, краски. Видит в грязи листок с узором. Остановился купчина, поднял узор. Слова никому не сказал об этом.

А той порой в царском дворце столы накрываются, графы, вельможи в золотых нарядах ко дворцу съезжаются, заморские гости туда же. Фрейлины на царицу духами прыщут, в парик ее рядят, кисейное белое платье надевают, шириной с рыболовную сеть. Сами тоже — в румянах, в белилах, в духах и нарядах, как полагается.