Вин, закусок, сладостей да пряностей — воза.

Все камчатное дорогое белье вынули из царских сундуков ради такого пирования. Слуги в люстриновых и глазетовых рубахах, в белых чулках, в перчатках по самы локти, с подносами так и летают. Люстры зажгли, в каждой, поди, по тысяче свечек. Полы-то все зеркальные, всего тебя видно вверх тормашками. Вот как у них было! Не то что, скажем, в спальном бараке на мануфактуре в Красном селе или в Костроме.

Салфеток, скатертей у царицы побольше, чем во всем царстве, особливо ярославских. Слуга-вертихвост спрашивает:

— Какую, ваше императричество, скатерть прикажете на большой стол накинуть?

— Самую лучшую, гирную, что вчера привезли от купца ярославского.

Как накрыли стол ярославской скатертью с лазоревым узором, вдвое краше в царской палате стало. Вельможи, министры, заморские гости, спотайные полюбовнички, все в крестах да в лентах — обступили стол. Близко без царицы не подходят, ее ждут. Много у нас диковинных диковин ткали, такая же — первый раз. Один заморский гость и говорит:

— Я бы, кажись, за эдаку вещь никакого капитала не пожалел.

На разные лады скатерть расхваливают. Молодым кралям и тем теперь не до плясов. Вздыхают, глаза закатывают, только и слышно:

— Ах, что за скатерть! Первое удовольствие!

— Бог знает, кто ее и ткал!..

Музыка в сто рогов сразу ахнула. Выплывает из хрустальных дверей царица, прямь — что бочка кисейная, подол-то на полверсты, его прислуги несут. Блюдолизы придворные — в дугу перед своей благодетельницей, им уж не до скатерти. Царица кому кивок, а кому и того нет.

Издали заметила царица новую скатерть, так вся и воспылала:

— Что за узоры! Такая прелесть!

Подошла царица к столу, оперлась пальцами о скатерть и онемела. Стоит, словно статуя каменная, глаза оловянные стали, да вдруг как взвоет на весь дворец:

— А-а-а-а!

Вельможи да бароны аж глаза вылупили, — не свихнулась ли их заступница. А она — хлоп в обморок. Тут слуги ее подхватили.

Шум, гам, переполох. Давай императричество водой отливать. А она чуть только очухалась, всех распихала, растолкала — да к столу: на скатерть кинулась, стащила ее со стола, всю посуду перебила, давай скатерть ногами топтать.

Вельможам приказывает:

— Сжечь! Изрубить! На бумагу перемолоть! Все ярославские скатерти, салфетки, — все на бумагу! На той бумаге я указы напишу, с супостатов кожу спущу. Тем, кто выткал на скатерти Емельку Пугачева, головы отрублю! Найти, поймать, схватить, перед мои очи поставить!

Забегали, засновали гонцы, к коням кинулись. Ночь-полуночь в Ярославль на мануфактуру скачут.

Бароны да вельможи начали скатерти со всех столов срывать. Да той же ночью и скатерти, и салфетки, и все камчатное белье дорогое покидали на воза и отвезли на царскую фабрику, все начисто перемололи на бумагу, все поизничтожили.

Сколько старанья ткачей было погублено! Что им бессонные ночи тружеников!

Гонцы прискакали на мануфактуру. Хозяин — ни жив ни мертв. Балабилку с молодцами послал искать. Балабилки в светлице нет. В барак побежали. На тюфяке, где спал Балабилка, под соломенной подушкой нашли письмецо затейников. Вот что, брат ты мой, было в нем написано:

«Прощай, хозяин-каин и царица-блудница. В гости нас в скором времени поджидай. На судьбу свою не ропщу, твою фабрику, придет час, по ветру пущу. Пошли мы свое счастье искать. Нам с царями дружить не с руки. Не вхожи мы в тот высокий дом, а случится — и в него взойдем. Теперь и ты повидала Емельяна Ивановича. А мы с ним за ручку здоровались. Ради него и ночей не спали на твоей погибельной мануфактуре. Ну, да ладно. По воле мы шибко соскучились.

Твой ткач, скатертный начальник Балабилка — крестьянский сын».

Сгребли гонцы с Затрапезного золотой пудовичок отступного и повезли балабилкин манифест царице.

Вниз да по матушке по Волге, да по шелковым зеленым лугам, что раскинулись, как скатерти, идут день, идут ночь пятеро товарищей: Балабилка, Мартьян, Гусь, Беляй и Грош. Идут да свое счастье гукают:

— Эй, Волга, до счастья нам итти долго или недолго?

А с крутого красного берега, из-за лысых гор Жигулевских кто-то радует их раскатисто:

— Не-до-о-л-го-о-о!..

И сама дорога не камушком-дикариком, а мягкой травой-муравой стелется им под ноги. Не унывает Балабилка, да и его товарищи голов не вешают. Да как же с Балабилкой и унывать-то! Идет он впереди, руками размахивает, приговаривает:

— Сапоги дорогу знают, только ноги подвигай.

Царь-Петровы паруса

В те поры время было неспокойно: началась война со шведом. Захотелось шведу, чтобы русские им всю землю отдали по самую Москву. А царь Петр не из таких был.

— Исконная, — говорит, — русская земля не про их честь.

И двинул навстречу шведам свою армию. Наши пешечком идут к морю, а те на кораблях плывут. Подобрались поближе к Питеру, да и остановились: боятся. Наши тоже привал устроили, к делу готовятся, амуницию чистят, пушки заряжают.

Шведы хвастают:

— Где вам с нами совладать! Вы не только корабли, а и ворота вытесать не можете.

Задумался царь Петр. Про ворота шведы, конечно, набрехали, а кораблей хороших и взаправду у нас в те поры не было. Без кораблей война — не война. Не много было и корабельных мастеров, особо приметных. Ну, однако, горевать царь не стал. По первому снегу разослал гонцов во все концы земли, строго-настрого приказал:

— Люди, кои топору сручны, плотницкому ремеслу обучены, от мала до велика с пилами и топорами чтобы к Питеру шли.

Петр аукнул, а ему вся русская земля откликнулась. Собралось в кою-нибудь неделю народу видимо-невидимо, словно лес на берегу вырос. Все слободки заселили, а народ все подваливает и подваливает, как плотину прорвало, — рекой течет. Войска в тех местах немало стояло. Петр поднялся на пенек высокий, поглядел на солдат да на владимирских плотников (владимирских особливо много пришло), улыбнулся и как гаркнет на всю округу:

— Что, ребятушки, призадумались? Али испугались моря синего?

А плотники ему в ответ:

— Моря синего николи мы не пугались. А боимся, дела всем не достанется. Эвон сколько нас собралось…

Петру ответ такой понравился.

— Не горюйте, дела всем хватит. Да я с таким народом, ребятушки, горы сворочу, все моря-океаны перейду. Построим корабли получше шведа, а по весне я со своими лебедями к морю выплыву.

Засучил рукава, сам первый взялся за топор и пошел тесать бревно. Закипела работа. Только лес трещит, только топоры звенят да пилы поют. На улице мороз, а царь в одной рубашке орудует. Глядя на него, и остальные налегают. На крещенской неделе начали, о посте все дело закончили. Царь последний гвоздь вбил и говорит:

— Корабли сладили. Дело за парусами.

Стал царь думать: где бы парусины достать? Подзывает он к себе генерала Фемера, приказывает:

— Возьми из моей казны денег, купи парусов получше, да с делом этим не тяни.

Фемер-то сам был из немцев. Такой чистоплюй был: Петр с топором, корабли строит, а он с тросточкой похаживает, солдат пошугивает, на плотников покрикивает.

Как услышал Фемер, что ему государева казна доверяется на покупку парусины, сразу повеселел. Приказывает он солдатику Ивану:

— Заложи тройку, будем ехать за парусами. Ты знаешь, где у вас хорошую парусину ткут?

Иван был родом из сельца Иванова. Говорит генералу:

— Лучших полотен, чем в Иванове или в Кохме, нигде не сыщешь.

В Иваново, так в Иваново. Покатили. Ванюха за кучера сидит, кнутом помахивает, песенки попевает. Радуется побывке: в Иванове у него ладушка осталась, ткачиха, первостатейная красавица.

Приехали, прямо к самому первому купцу заявились: у того своя полотная фабричонка, да еще по домам и по светелкам его подряды мужики и бабы работали. Тысячами купец ворочал, за моря парусину сбывал.

Фемер с купцом беседу ведет, а солдат к ладушке отправился, к своей, стало быть, красавице задушевной. Фемер тому и рад: лишнего глазу не стало.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: