Не звали, не просили панов сюда, сами они приехали. Москву заняли, царевы палаты загадили, своего царишку самозванного Гришку привезли, на чужой престол посадили и думали, что крепко он сел, а сами они век вековать на нашей земле останутся. Пообчистили сундуки у московских, из ларцов все повытрясли, порастащили, за другие города и посады принялись. В Суздаль вошли. В село Иваново оглобли повернули. Дошел до них слух, что недалеко от Суздаля есть большое село, славное полотном.

Вот они и закатились к нам с ружьями, с тесаками, как положено. Думали, наши на колени падут. Да не тут-то было, не на таких напали.

Зима в тот год пришла студеная, вьюжливая, метелистая. Снегу по застрехи намело. Вынес ткач Ермолай Челноков с сыном Ромашкой за село полотна, холсты настить поутру. Расстилают. Поодаль другие тоже настят. Все село вышло за реку в поле. Глядь — выходят из леса в башлыках паны со своими молодцами, увидели народ, свернули с дороги, поперек поля сугробами лезут, по пазуху в снегу вязнут. Наши сразу смекнули, что за башлыки такие идут. На дорогах ни проходу, ни проезду в те поры эти желтые башлыки не давали. Стоном земля под чужой ногой стонала, не чаяла, как с себя сбросить пришлецов алчных.

Пока башлыки не подобрались к товарам, всяк свои холсты, полотна свернул, да и домой. Кто подальше к лесу подался настить, те не успели. Все, что было раскинуто, паны и подобрали.

Прибежали мужики в село и не знают, что делать, как быть, переполошились, всяк в свою избу, а дверь на засов. Но разве засов против тесака стального выстоит!

Ермолай бросил холсты в омшаник, затряс соломой, топор за кушак заткнул, вилы в руки, а Ромашка дробовик взял. Велел Ермолай Ромашке на Притыкино по Монастырской слободе бежать, мужиков на сполох подымать, сам на урочище Кукуй пустился. Бегут по сторонкам, в окна палками стучат, велят всем в одно место собираться.

В колокол монастырский ударили. На звон все село — и стар и млад — к монастырской ограде сбежалось. Кто что захватил — у кого пищаль, у кого топор за кушаком, один с вилами, другой с багром, третий с палицей пудовой. И бабы мужикам подстать: с кольями да с ухватами выскочили. Лапти лыковые на морозе поскрипывают, белые онучи по колени подвернуты, тонкой бечевой обвязаны. Полушубки нагольные, белые и рыжие, шубы одинцовые дубленые черные, армяки катаные, шапки бараньи лохматые, шали кубовые, шугаи с собачьими воротниками, кушаки кумачовые, голицы желтые, варежки малиновые, платки девичьи красные — все смешалось.

У ограды чисто, бело, все свежим снегом, точно отбеленным полотном, устлано.

Ромашка, Ермолаев сын, зеленым кушаком поверх зипуна опоясан, на колокольне трезвонит. Народ валом валит. А Ермолай взошел на паперть, шапку снял, на все четыре стороны перекрестился и такую речь повел:

— Приспела пора — или не сдавай, держись, или в гроб ложись. И до нас достали загребущие руки. У притыкинских за рекой все отняли. Не пустим окаянных в наше село. Что напряли, что наткали — ни рубца не дадим, не только им в наше не одеться, не дадим и утереться!

Кто шапку вверх кинул, кто вилы поднял, кто топор над головой занес. Все согласны с Ермолаем. Все в один голос заговорили. У кого ране распря да брань промеж собой были, про все в тот час забыли.

Ткач Емеля Колосов, в плисовой шубе, в телячьей шапке, в миру-то и не кланялся Ермолаю. Давно промеж них черная кошка пробежала, — холст настить носили да сугроб не поделили. А тут поднял Емеля багор с железным крюком и гаркнул, а голос у него был, крикнет — стекла из окон посыплются:

— Все пойдем за Ермолаем!

Ермолай ратное дело умел править. Не раз в походы ходил. Пока там паны-распропаны тканье скатывали, Ермолай занял все прогоны в селе. У Притыкина на горе сына Романа с мужиками оставил, сам в урочище за Кукуй засел. Костры развели, стали землю греть, ямы копать, из бревен забор ставить. Закипела работа.

Подошли паны к селу, а войти не могут. Кинутся к крайним домам, а из-за плетней, из-за дров мужики из дробовиков палят. Бились, бились, да ни с чем и откатились. Человек десять на снегу оставили. Ночь пересидели в кустах, по реке подошли к Притыкину с другой стороны, лезут на гору. А на горе Роман с мужиками их поджидает. Подпустил поближе, да и ударил враз изо всех ружей. И покатились паны с горы кубарем в Уводь.

Раза три принимались карабкаться и все откатывались. Видят — голыми руками наших не возьмешь. Еще ночь в кустах переждали, а сами той ночью послали к своим в Москву за подмогой. Пришла подмога, и поперли паны на село, с двух сторон ломить начали. Наши им не уступают. Да у наших порох весь вышел и свинца нарубить не успели.

Догадались о том паны, пустились к селу, хотели одним махом смять, а Ермолай скинул дубленый полушубок, поплевал в ладони, схватил оглоблю, да к ним навстречу… За Ермолаем и все подались, кто с чем: у кого топор, у кого вилы. Мороз трещит, а они армяки побросали в снег и давай панов честить-молотить.

Видя, как отец орудует, и Роман, благословясь, поднял железный потяжок, пошел на панов, а за ним и парнишки и старики тронулись. И бабы-то и дьячки тоже. И пошла на Покровской горе потасовка. С утра до вечера из панов пыль выбивали, вместе с пылью и души из многих повыколотили. Снег красной коркой покрылся. Тут наши и Колосова не досчитались, еще скольких-то, и девку одну паны пристукнули да монаха. А все-таки на гору не влезли, ушли в лес зализывать раны, с силами собираться. С неделю не показывались, а потом, на самой заре, к частоколам высыпали. Силы у них стало втрое больше прежнего. Знать, из Москвы им подбавили. Может, и захватили бы село, да Ермолай похитрее их оказался.

Не дышали паны, к частоколам подбирались, катком по снегу катились, чтобы не скрипнуть, не кашлянуть. Только в частоколы сунулись, а в разных местах и зазвонили бубенчики. Ермолай велел по частоколу пряжу протянуть в десять рядов, ряд от ряду шагах в пяти, а на пряжу брякалку повесить. Как взбрякнули они, мужики по своим местам встали, гостей принимать готовы.

И на этот раз у панов ничего не вышло. А хочется панам холстов да полотен заудить у мужиков. Решили во что бы то ни стало добраться до ивановских клетей.

Пока паны собирались, наши по горе забор дубовый в четыре столба толщиной поставили, в столбы гвоздей набили, в заборе бойницы прорубили. Забор выше человека вдвое, с воли, не доходя до забора, ров в сажень глубины, в две сажени ширины вырыли. Оказались за деревянной стеной и Притыкино и вся монастырская слобода. Сюда со всего Иванова и сбежался народ, и станы и воробы перетащили. А слободки, что за Кукуем, остались по ту сторону стены. Все-то село стеной обнести не успели. Да и зима помешала, земля на три аршина вглубь промерзла. И с тех слободок к Ермолаю народ прибежал, и колоброды принесли, и овчишек и телятишек за стену привели. Опустели слободки ивановские, зато у монастыря стало густо.

Ворвались паны в слободу за урочищем, бросились в чуланы, в клети, а там — ни клубка, ни вершка. В одних избах сами поселились, а другие сожгли, курень поставили, тоже деревянным забором обнесли.

Главным у них был пан Собачевский, — хвоста ему нехватало да еще пары ног, а то бы не уступил ни волку, ни собаке. Щеки у него двумя мешками отвисли, усища пегие длинные и нос на сторону. Он в поповом дому поселился. Поп со всем причтом тоже ушел к Ермолаю, вместе с мужиками ямы рыл, смолу варил, камни кувалдой дробил; потом он горно под горой выкопал, из железных крестов тесаки ковать принялся.

Ермолай всем дело нашел. День и ночь костры пылали, в чугунах смола кипела, на стену дикари пуда по три вкатили, в окошечки во все стороны круглые сутки люди поглядывали, с колокольни человек не слезал. Порох раздобыли и свинцом запаслись, а хлеба в обрез оставалось, всех овец приели, до кур добрались.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: