— Что у тебя здесь, столярная? И не пойму: настрогал, нарубил, чорт ногу переломит.

Бурылин его умасливает:

— А ничего, я сейчас веничком под порог подмахну.

Соскочил с печки, подмахнул. Федот опять свое:

— Да у тебя почище барака дворец. Впрямь, ты по ночам, видать, чортовы качели строишь.

Собирает щепки с полу, разглядывает, смекает: стружки все грушевые да пальмовые, а из этого материалу тогда набойные доски вырезывали хорошие мастера. Груша-то и нашей местности растет, а пальму больше из-за морей привозили.

— Ай нет, не качели ты строгаешь. Над манерками стараешься. Все меня, старого кота, за ухом почесать собираешься. Ну-ну, почеши хорошим манером, похвалю, не обижусь.

— Ну, где уж мне до твоего ума, до твоей сноровки? Зря доски трачу. Мало путного получается.

Пристроился Федот со своим тюфяком на печи. Лежит раз этак, слушает, как ветер в трубе посвистывает, о житье думает. Подушную скоро графу нести. Деньжонок нехватает. Получку бабе недавно в деревню отослал, написала — корму коровенке недостача. Глянул — на борове доска лежит. Посмотрел — пальмовая. Пощупал — узор вырезан, да больно замысловато. Полюбопытствовал, взял доску, разглядывает, а без очков ничего не видит.

— Что ты тут за лепестки вырезал? — с печки-то спрашивает.

А Бурылин за столом сидел, пуговицу к штанам пришивал.

— Какие?

— А вот тут, я на борове из валенка дощечку достал.

Бурылин иголку в паз, портки бросил, кошкой на печку махнул. Схватил дощечку да скорей в печку ее швырнул, как раз топилась. Сомненье Федота взяло.

— Ишь какой секретный, показать старику свое изделье не желаешь, — обиделся чуток.

А Бурылин заверещал:

— Полно-ка, подумаешь — изделье. Одно баловство. Хотел одну штуковину вырезать, доску извел, а ни бельмеса не задалось.

Федот поверил, у самого первое время промахов не мало было.

Вот и стали они жить. Друг другу не супротивят. Манеры вырезывают, советуются, вместе на фабрику ходят, так же со смены вертаются, а летом и в лес по грибы вместе ходят. Лучше быть не надо. И повадно. С получкой, бывает, под воскресенье и штоф принесут. А Бурылин все Федота раскусывает. Что-то втайне задумал, а сказать не решается, видно, опасается.

За Федотом слабость водилась. Выпимши, покуражиться любил: не то что зря языком полепетать, а ремесло свое в обиду не давал. Страсть не любил, когда говорили, мол, в Петербурге, в Москве или где есть резчики лучше наших. Федот одно твердил:

— Не может того быть. Лучше наших резчиков нигде не сыщешь.

Однажды, в Вознесенье, подвыпили толику. Про мастерство речь зашла, и заспорил Федот с Бурылиным. А тот с хитрецой и закинь удочку:

— Хоть и хвалят нас, Федот, а все-таки получше нас с тобой мастера есть.

Федот и слушать не хочет.

— Нет таких мастеров! Ткачей — не знаю, а резчиков, головой ручаюсь, мозговитей наших нет. Может, допрежь были, а теперь мы никому не уступим в своем деле.

Бурылин, как кот около горячей каши, ходит около Федота, супротив говорит. А тот раскипятился, ровно его в чем понапрасну оклеветали. Бурылин такой ход выкинул:

— Ты вот баишь, лучше тебя нет резчиков. А вырежешь ли такой манерец, как вот на этой штуковине? — вытаскивает из кармана тряпку.

Он с базара для образца принес, у какого-то английского купца купил. Выбойка не скажешь плохая, заковыристая, в четыре цвета. А сам рисунок тонко выведен, будто иглой его писали. Над таким узором потрудишься.

Федот и перечить не стал, взял, глянул, очки на нос, резец в руку, грушевую доску на колени, сел поближе к свету, под окно. И не больно долго вырезал.

— Готово!

Бурылин удивился. Сам-то он наперед знал, что Федот такой манер не глядючи смастерит. С другой заковыкой к старому приступает: подсунул платок из бухарской пряжи. Персидских мастеров рисунок, позаковыристей английского.

— Вот тут споткнешься. Таких платков на наших набоешных не сделают.

Федот постукал по табакерке ногтем, нюхнул, чихнул, очки красной тряпицей протер. Платок на лавке раскинул, пригляделся, что к чему, с чего начинать, откуда линию вести, прикинул, только сказал:

— Персидские да заграничные, а мы нешто параличные?

Вырезал, да и получше образца вывел. Обедать сели. Федот каши гречневой сварил, говядины для праздника во щи бросил, а Бурылин опять сухарь вприхлебку с кипятком грызет. Федот смеется над ним:

— Зубы, парень, сломаешь. Ты хоть бы о празднике разговелся. Получаешь теперь с мое, а то и поболе бывает. На что деньги бережешь?

А тот в ответ:

— Сплю и вижу свою прядильну. Иду я по ней, а веретена поют, много их, целы тысячи. А опомнюсь — нет-то у меня ничевошеньки-ничего. И такая ли тогда злость меня на всех людей возьмет, что, кажется, не знаю, что бы я с ними сделал. С ума меня сводит фабрика, жив не останусь, а построю свою или в Сибирь пойду. Потому и сухарь грызу.

А глаза у него, как у волка ночью, огнем горят. И такой вид острожный, кажется, он тебе ни за что ни про-что ножик под ребро воткнет.

Федоту пугаться нечего, капиталов за свой век не ахти много накопил. Он и говорит Бурылину:

— Вон ты какой, теперь вижу. Пожалуй, что да: или голову тебе сломят, или все перед тобой, придет время, в дугу гнуться станут.

Пообедали. День воскресный, обоим нечего делать, Бурылин опять за свое:

— Мастер ты, Федот, что и говорить. Заводчик небывалый, но одну вещь все-таки не осилишь… и показывать тебе ее нечего.

А Федот тоже разошелся, не хочется ему уступать.

— Все сделаю, — твердо этак заявляет.

— Сдержишь слово?

— Чего не сдержать.

— Поклянись отцом с матерью!

— Мы и без клятвы вырежем. А надо будет — поклянемся. От слова не отступимся. Что за вещица — покажи. Ну-ка, заморская, что ли, какая диковинка? Кем делана? Богом, что ли?

— Человечьи руки делали, но получше наших. Нет, Федот, не осилишь.

Федот ухмыляется.

— Ну, если такая заковыристая штукенция, пересилить, может, и не пересилю, а в точности сведу. Одно скажу: коли человек делал, и я сделаю. С любым человеком в своем деле потягаюсь. Если богом сделана, тогда, может, отступлю. Давай выкладывай.

Бурылин за карман держится, а выкладывать боится.

— Штучка небольшая, и не знаю, показывать ли. Сделать не сделаешь, а слух плохой про человека пустить можешь.

Зря сказал. Федот не из таких был: без дела языком чесать не любил. Не человек — могила.

Вынул Бурылин из кошелька сотельный билет, только с молоточка, похрустывает.

— Сведи в точности.

Федот — на попятную: за такую доску — верная каторга. Кому хочется в колодках ходить?

— Не видал я и не слыхал.

Подальше от Бурылина сел, а тот не отступает:

— Да я ради шутки. А вот, вишь, и доказал. Хороший ты резчик, а на этом манере споткнулся. Прямо скажи — кишка тонка, не при нас доска резана, сметки недостает, — да было сотенную в карман.

Федот его за руку.

— Если ради шутки — могу. Вырежу. Вырежу и тут же изрублю.

Взял сотенный билет, а работа куда тонкая. На казенном дворе делана по всем правилам. Стал резать Федот на пальмовой доске. Бурылин рядом сидит, досматривает, сам не верит, что Федот денежную болванку вырежет. Не больно споро дело подвигается. Воскресенья четыре старался Федот. Все ж таки вырезал, с обеих сторон рисунки срисовал с орлом, циферками и со всеми министерскими подписями. Бери манер и печатай сторублевки. Показал Бурылину, ну, тот и руками развел.

— Твой верх, Федот. Одно сказать: не резчик ты, а бог. Еще лучше бога.

Федот — дощечку было рубить, как условился, топор взял, пошел к порогу, а Бурылин у него из рук манерку выхватил, не дает портить.

— Помедли, — говорит, — изрубить успеем. Я завтра в печи сожгу. А ныне испробуем, что получится.

Штрифтовальный ящик с полки снял, краски подобрал и бумаги гербовой принес. У него уж все заготовлено заране было. Хлоп! И сотельный билет готов. В точности сведен, словно с монетного двора подали.