И ударил под всю фабрику. Дело было в начале масляной. К концу масляной Семистёкл пообещал исполнить задуманное.

На другой день принялся. Смена кончилась — опять Дуню в контору требуют. Пришла. На этот раз вел он себя степенно. На стул девушку посадил, сам напротив сел.

— Теперь, — говорит, — масляна неделя. После работы не грех и покататься. Хочешь, я тебя покатаю? В шубу новую наряжу, платок шалевый вишневый подарю. Ничего от тебя не требую. Только ты не гляди на меня волчицей, особливо на людях, куда я тебя повезу, чтобы друзья мои сразу не поняли, кто приехал, то ли брат с сестрой, то ли муж с женой, то ли добрый молодец с красной девицей.

И на такой сговор Дуня не идет.

— Я, — говорит, — не против покататься, ежели бы вы от чистого сердца приглашали. Вам хочется мною потешиться, а я не на потешенье другим родилась. Вы, говорит, себя цените, а я, хоть и бедна, тоже себя ценю.

Назавтра опять в контору тянут. Семистёкл на этот раз новое придумал: волосы взъерошил, глаза выкатил, бьет себя кулаком в грудь, будто-де от любви несчастной с ума сходит, в петлю лезть готов.

— Я по тебе безумно страдаю. Кроме тебя, мне ничего на свете не мило, не дорого.

А Дуняха и скажи ему на эти слова:

— Какой грех! Полиция пришла. У вас кто-то из кладовой кусок канифаса стащил, ищут, найти не могут.

Семистёкл как вскочит, как забегает, как закричит на всю контору:

— Кто украл? Как украл? Найти, судить, пороть! С фабрики гнать!

Засмеялась Дуняша.

— Успокойтесь, — говорит, — канифас ваш цел. Это я выдумала. Теперь сама вижу, что дороже меня для вас ничего на свете нет.

И опять ни с чем остался Семистёкл.

Тут уж беспокойство стало его заедать. Вспомнил про спор. Через нее фабрики лишиться можно. Теперь не о забаве хозяйской речь, о спасении капитала.

На зорьке, как прогудел гудок, Дуня горбушку хлеба в платок завязала, соли щепоть в коробочку положила и на фабрику подалась. За ворота вышла, глядь — из-под забора горностайка вынырнула, на восходе белый пух на ней алым кажется, глаза с искорками, да такие умные, ласковые, добрые, ну впрямь как у хорошего человека.

И то дивно, что вовсе не боится горностайка Дуняши. Снует по сугробу и коготками такие ли затейливые узоры на снегу пишет, что твой расцветчик. Будто скатерть камчатную, на переборном стане сотканную, весь сугроб разрисовала, да больно забавно. Бегает, сама хитрым глазом все на Дуняшу взглядывает, видно, что-то сказать ей хочет.

Остановилась девушка, дивуется на горностайкины узоры. Тут и вспомнила она: когда-то бабка сказывала, что у ткачей есть своя заступница — горностайка. Неспроста по берегам Уводи норки нарыты. Это все хоромы горностайкины. И книга у нее такая спотайная есть: в нее коготком записывает горностайка обо всем, что на фабрике деется, — и о плохом и о хорошем.

Доброго человека из беды горностайка может выручить.

Вот Дуняша ее и спрашивает:

— Не научишь ли, как мне быть?

Горностайка вскинулась на задние лапки и говорит:

— Знаю, что у тебя за печаль, тут и плакать нечего. За стойкость тебя хвалю. Я за тебя все дельце обделаю. Ты ему скажи: пусть прикатит за тобой вечером к овражку около ивы. А сама не приходи туда и из дому — никуда, ни шагу.

Молвила, да и пропала нивесть куда.

После работы Семистёкл опять Дуняшу зовет.

— Порешил я на тебе жениться. Что ты от меня хочешь, то и проси. Все для тебя сделаю.

— Ладно, — говорит девушка, — приезжайте вечером к оврагу. Встретимся там, обо всем договоримся.

Семистёкл, как она ушла, аж заскакал от радости. Сейчас же дружков своих оповестил, чтобы ночью в трактире собирались, на два стола накрывали — он с Дуняшей приедет! Ему страсть как хотелось спор выиграть: шутка ли, фабрика под заклад поставлена.

А Дуняша дома в сумерки на печку залезла, лежит, слушает, как ветерок в трубе посвистывает. Вдруг за окном под копытами лед зазвенел, бубенчики заворковали. Хозяин на рысаке погнал. Сам в енотовой шубе до пят. Рысак — огонь, чистокровный орловец, санки серебряной ковки, дуга в золоте.

Издалека заметил: около ивы на овраге девушка в шугайчике дожидается. Семистёкл радуется:

— Не обманула.

Подкатил, крикнул:

— Прыгай в санки!

Девушка не растерялась, прыгнула. Семистёкл припас для нее шубу на енотовом меху, накинул ей на плечи, шаль с кистями подарил, накрылась девица шалью.

Семистёкл рысака погоняет. Рысак катит, снег в глаза летит.

Взглянул Семистёкл под низко повязанную шаль, а глаза у девушки огоньками поблескивают, и голос такой странный. «Это с перепугу, — думает он, — от волненья».

— Долго ль кататься будем? — спрашивает.

Она ему в ответ:

— Давай до утра ветер обгонять, устанет рысак, другого запряжешь, у тебя их много.

Семистёкл и сам ездой потешиться любит и красавицу рад-радешенек потешить.

— Кататься так кататься!

Стегнул рысака. Летят. Девица в воротник енотовый посмеивается.

— Вы обещали меня замуж взять. Не обманете?

— Могу ль я тебя обмануть? — тот отвечает.

— Если так, давайте ради нашей свадьбы, по обычаю, молодежь обделим подарками. У вас всего много, не обеднеете. Девкам по отрезу на платья, ребятишкам по денежке на пряники, чтобы на свадьбе нашей веселей гуляли.

На селе как раз парни с девками под гармонь песни пели, а ребятишки на Ямах и в Посаде снежных баб лепили.

Гонит Семистёкл, в два пальца свистит. Ребятишки воробышками в сторону шарахаются, большие переговариваются.

— Нынче с какой-то новой катается.

— Вестимо с кем, с Дуняшей.

Семистёкл по просьбе красавицы подкатил к дому, побежал к себе, тащит отцову шкатулку, полну серебра, в передок поставил. Из кладовой — и канифасов разных, и батистов приволок, полны санки наклал, и красавицу-то всю батистами завалил. Опять погнал по Посаду, как оглашенный, знай-де наших, только снег дымится. Мимо девок едут, а красавица охапками на обе стороны батисты да канифасы разбрасывает, сама приговаривает:

— Получайте, пряхи, подбирайте, ткахи, вы пряли, вы ткали, вам и носить, не переносить.

А Семистёкл ее оговаривает:

— Дарить обдаривай, а словом не касайся. Занозу из пальца вытащишь, а слово из памяти никогда.

Мимо ребят едут — красавица им из хозяйской шкатулки пригоршнями серебро бросает, наветки дает:

— Хватайте, ребятишки, плутишки, на пряники, на орехи, на книжки. Ваши мамаши и ваши папаши добыли — значит, денежки ваши.

Такой наказ тоже не по вкусу Семистёклу пришелся.

Так-то и катались по селу за полночь. Раз пять к кладовке хозяйской подъезжали, канифасами и батистами запасались, всех бабочек и девушек ивановских подарками обделили.

Семистёкл глядит на красавицу, не больно ею доволен: не радива девка, хозяйским добром не дорожит. Смекает: «Эта краля, дай ей волю, всю мою фабрику на ветер пустит».

Дело-то к утру. А у Семистёкла было условлено — до пяти часов утра в трактир с Дуняшей не явится — значит, неустойка за ним. Потому он к трактиру вожжу тянет, девушку спрашивает:

— Не накаталась ли? Не натешилась ли?

— Нет, еще покатаемся. Погоняй!

Поездят, поездят, он опять спрашивает:

— Чай, накаталась?

Девушка отвечает:

— Еще, еще! Погоняй сильней!

Еще покатал. Она опять свое:

— Гони, — говорит, — за город хочу, гони, чтобы ветер в ушах ревмя ревел!

За город понеслись. Время — четыре часа. Рысак замучился, взмок, словно выкупанный. Из-за города повернули — и прямо к трактиру.

На Рылихе, на овраге, рысак-то и грохнулся, пал и не встал. За другим рысаком бежать недосуг, время — около пяти. Так Семистёкл, гляди-ко, заместо рысака сам впрягся да спьяну и повез красавицу к трактиру, чтобы, значит, во-время поспеть.

Девица сидит, кнутиком помахивает, покрикивает:

— Эй, сивка-бурка, поторапливайся с горки под раскат!

Под горкой мальчишки снежную бабу слепили, так на ночь и оставили. Сани на раскате под горку пошли, красавица неслышно из саней выпрыгнула, енотову шубу с себя на снежную бабу накинула, сама тут же в горно-стайку оборотилась. Спряталась за снежную бабу и кричит дуняшиным голосом: