Думали, думали бродяжки и надумали.

— Ты, Агафошка, ступай к девчонке, зубы заговаривай да знаки мне подавай, а я стану той порой потягивать холст из-за куста.

Так и сделали. Филимошка по-за кустами ползет к холстам, Агафошка пошел прямо к Дуне-красе, льняной косе. Разговоры повел, да все хитрые, мол, дурочку-то в два счета обыграю.

— Здравствуй, Дунюшка-краса, шелкова коса.

— Спасибо тебе, странничек, на ласковом слове.

— Где тут дорога на село Оньки, на посад Пеньки?

— Поблизости таких-то и сел нет.

Филимошка уж подполз к холстам, знака ждет. Сейчас у них пойдет дело. Слово за слово, разговорилась Дуняшка, будто бы совсем и о холстах позабыла.

— А как у вас, Дунюшка, на колокольне звонят?

— А ты разве не слыхивал? Как и у вас: «Тили-бом, тили-бом», — отвечает Дуня и не ведает, что ведь это подвох. — А у вас разве не так?

— У нас вот как, Дунюшка, звонят: когда к заутрени пономарь Филимошка звонит, колокол сам говорит: «Филимошка, наклонись немножко, глядят из окошка». Во как!

Филимошка за кустами услыхал, принагнулся, ползет. Опять разговоры пошли.

— А как у вас, Дунюшка, к обедне звонят?

— Тоже так: «Тили-бом, тили-бом». А у вас как?

— У нас не по-вашему. У нас сам колокол выговаривает: «Эй, эй! К реке поглядывай! Тяни-тяни, потягивай! Тяни-тяни, потягивай!» Вот какой у нас колокол.

Филимошка того и ждал, почал потихоньку из-за куста холстины на себя потягивать. Порядочно он скатал. И все ему мало. Глянула как бы ненароком Дуня к кустку, а холстина-то, как живая, за куст ползет. Так и обмерло у нее сердце. Дело неладно. Кричать боится: еще порешат. Так это приветно улыбнулась она и простенько бродяжке:

— Эх ты, как у вас все чудно, не по-нашему. А скажи, как у вас дочка причитает, когда мать на погост несут?

— У нас-то? — Сам к кусту поглядывает. — У нас старшая-то ревет: «Хоть бы попряла еще часок, хоть бы еще нам кусок». А младшая-то еще пуще: «На руках не донесем — на лошади повезем!»

Услыхал Филимошка и принялся в две руки тянуть, чтобы побольше отхватить. Уж он больше и сигналов не слышит.

Той порой пустились взапуски Огашка с Оленкой к отцу, мол, у нашей Дуньки-ротозеихи половину холстов уволокли.

А Дуня не сплоховала, говорит она бродяжке:

— А у нас старшая-то кричит: «Караул, люди добрые». А меньшая-то ревет: «К нам воры пришли! Чужое понесли!» — Да так-то усердно она крикнула, что на всех ближних бельниках ее услышали. Бегут с разных сторон люди с топорами, с кольями. И Трофим поспел. За кустами-то который лежал, — этот утек. Агафошку помяли на бельнике, в судную избу отвели. Ни одного вершочка Дуня не проворонила.

А пока Огашка с Оленкой за отцом-то с ябедой бегали, у них на портомойне-то двух сырых холстин как не бывало. Успели, уволокли. Может, тот же Филимошка спроворил убегаючи. Ябедницам дома выдача сыромятным ремешком: с дела не бегайте, зря не клеплите на свою сестрицу.

Дуняшке мать на праздник козловы сапожки купила. А тем поведала:

— Вот когда и вы обе будете на работе и дома, как Дуняшка, тогда и у вас будут козловы сапожки, а дотоль вы меня и матерью лучше не зовите, непослушницы.

Тут-то Огашка с Оленкой усовестились и стали жить с названной сестрой в миру, в ладу. И все на селе стали скоро завидовать Трофиму и Стефаниде. Говаривали нередко:

— Что, мол, только у вас за дети! Чужие, а живут лучше родных.

Рабочая семья — она испокон текла из чистого живого родника, хоть и лежала тогда еще камнем-бременем на плечах у нашего брата постылая неволя-кабала.

У наших-то фабрикантов обхожденье с фабричными людьми, особливо с женщинами молодыми да с девушками, было зряшное, коли не сказать хуже. Дешево больно человек ценился, не дороже аршина сарпинки. Далеко ли ходить за примером, вот — старики сказывают, — хоть бы тот же Семистёкл. Это на Щодчинской фабрике. Когда старый-то хозяин умер, ну тот, как наследник, и взял, конечно, вожжи в свои руки. В Москве обученье проходил, многому ли научился — учителя про то знают, но мод московских нахватался, манеры новые с собой привез.

Одевался модно. Все чтобы с иголочки да глажено. Духами брызгался, куда ни пойдет. За собой он, почитай, больше следил, чем за фабрикой, потому и дело у него шло не ахти как. Скоро прогорел. Прокрутил отцово нажитое.

Настоящее-то имя у него было мудреное — Фемистокл. Откуда-то из книг взяли. А фабричные его больше звали «Семистёкл».

Приехал Семистёкл и такой порядочек завел. Приходят бабы или девушки на работу наниматься, Семистёкл управляющему не доверял, сам смотрел: которая получше, ту примет, устроит. Случится — места нет, а девка-то красивая, возьмет да какую-нибудь пожилую ткачиху и разочтет, а эту — на ее место. Своя рука — владыка. Только такая красавица не обрадуется никакой работе. Семистёкл своего добьется. А пойди девушка супротив него, уволит. Многие молоденькие через этого Семистёкла поплакали.

Жила на Ямах одна девушка, с лица пригожая, резвая да бойкая. Годков ей не много было. Звали ее Дуняшей. Эта самая Дуняша секрет серебряного волоса таила. Нужда не тетка, бьет — не жалеет, погнала Дуняшу с малых лет на фабрику. Пошла Дуняша с товарками к Семистёклу рядиться. Поставил тот всех девок в ряд в хозяйской конторе, ходит, руки в брюки, обсматривает. Никто ему на этот раз из всей партии по вкусу не пришелся, на дверь рукой указал.

— Работы вам нет. Рябых да кривых мне не нужно.

А Дуняше говорит:

— Погоди, с тобой разговор будет.

Красота дуняшина прельстила. Ушли все. Семистёкл к Дуняше таким ли масляным голосом:

— Тебя я возьму в прядильную взамен Марьи, Марья на один глаз вовсе ослепла. Не нужна она мне больше. Ты на ее место встанешь. Как видишь, благодеянье тебе оказываю. Но, чур, — добро не забывать! Будь со мной ласкова да почтительна — работать тяжело не придется, сыта будешь и одета не хуже купеческих дочек.

Дуняша было впопятну:

— Не встану на марьино место, как же я ей в глаза взгляну, коли у ней из рук последний кусок хлеба вырву? У нее дома трое ребятишек. Нет, пойду на другую фабрику.

Семистёкл засмеялся, глупой ее обозвал.

— Ты, — говорит, — о себе больше думай.

Пообещал Марью на другую работу поставить.

Прядильщица Дуняша оказалась незаменимой. Нитка у нее получалась и тонка, и крепка, без сукрутинки, без задоринки.

С того дня, как пришла она в прядильную, Семистёкл часто стал туда наведываться. Какое-нибудь дело накинет и тут как тут. Соседки и нашептали ей: берегись, мол, лебедушка, коршун кружится.

Сама себе Дуняша зарок дала: «Живой не дамся, обрежется он об меня, я ему не в масть».

Семистёкл разок и наказывает мастерку:

— После смены позови ко мне Дуняшку-прядильщицу.

Пришла она в хозяйский кабинет, и начал Семистёкл соловьем разливаться — горы златые сулит, коли она ему совесть отдаст. Дуняша тут и показала себя, — такой отпор дала, что того аж злость охватила, двери запер, не выпускает. А она-то на подоконник, открыла окно да как закричит:

— Люди добрые, спасите!

Чуть было в окно не махнула с третьего этажа. Семистёкл переполохался, дверь сразу отпер.

— Что ты, что ты, я пошутил, — говорит.

А самого задело. Решил: «Не бывать по-дуняшину, быть по-моему».

Про то, как девушка с подоконника кричала, слушок пошел-полетел — с фабрики за ворота, да на улицу, да во все чужие двери. Дружки-приятели семистёкловы узнали — тоже запьянцовские, блудные сынки. Собрались в трактире своей компанейкой, Семистёкла насмех подняли — вот те, мол, и покоритель сердец!

Тот хватил свыше меры, в азарт вошел, в спор полез, раззадорился.

— Дайте срок, через неделю увидите, покорю непокорённую. Сюда на руках принесу!

Дружки за похвальбу эти слова сочли, Семистёкл фабрику под заклад ставит, по рукам бьет:

— Не сдержу слова — бери мою фабрику, сдержу — твою возьму. Неустойка выйдет — свидетели есть.