«Любуемся» волоком, который нам еще предстоит преодолеть, уясняем себе, что даже мы, натренированные в разных походах, вряд ли без особых потерь преодолеем эту естественную преграду с нашими «неподъемными» рюкзаками. А дальше устанавливаем, что эта самая грязь-волок все-таки проходима, но проходима сейчас только для доброй лошадки, запряженной к тому же не в самую тяжелую повозку. На такой повозке завтра с утра и отправится в наше Воробьево почта, а если договориться, то почта прихватит с собой и нашу поклажу, а мы уж как-нибудь следом за лошадкой, пешочком…

Наконец мы в Воробьево. Находим дом Николая Васильевича Елизарова. Находим и хозяина дома, пьем чай, а там снова в путь — в ту самую деревню Дюрбениху, где Николай Васильевич и разыскивает со своим ирландцем потяжелевших к осени куликов-дупелей, и откуда нам и предстоит начать свое самое первое путешествие по северной тайге.

В свое первое путешествие на Север я отправился не один — вместе со мной согласился мужественно переносить все трудности пути и мой новый знакомый, Юрка-Боцман.

Юрка-Боцман работал на той же фирме, где теперь работал и я. Он механик, рукодельный парень, когда-то служил во флоте, отсюда и его вечная тельняшка из-под ворота рубашки и второе имя-прозвище — Боцман.

Боцман мне ровесник — словом, напарник что надо.

Вот так, впятером: Николай Васильевич, дальше мы с Боцманом, да еще московский ирландец и мой запсиб Буян, — и направились в Дюрбениху.

По дороге нас останавливают грибы — белые грибы у самой дороги. Грибов много, грибов масса, и Николай Васильевич предлагает нам собрать хотя бы немного этих подарков, чтобы дальше его брат, Вениамин Александрович, приготовил из них в русской печи замечательное деревенское блюдо — грибную солянку.

Кушанье это оказалось и вправду удивительным и по вкусу, и по простоте приготовления: грибы и сметана в чугунке отправляются в русскую печь томиться, а дальше — пожалуйте к столу.

Грибную солянку, поданную нам хозяином дома, отведали мы только вечером следующего дня, когда вернулись из своего первого охотничьего похода. Увы, похвалиться тут чем-то особенным мы пока не могли. Домой принесли всего пару рябчиков, которых Боцману удалось добыть лишь тогда, когда мы с Буяном оставили его одного, а сами отправились дальше разгонять подряд все живое.

Рябчиков в поскотине, где обычно и пасли скот, было много. Рябина в этом году не уродилась, и все рябые петушки и курочки кормились в основном ольховыми сережками. Здесь-то, в ольховых зарослях, эти птицы и держались теперь целыми семейками. Их легко было обнаружить, а уж если призвать тут в помощники свисточек-пищик, умевший подражать голосу рябчика, то охота могла быть очень удачной.

И пищик у меня был, и попискивать я умел на разные лады, но, к сожалению, был у меня еще и Буян, которого, как я сразу понял, никакие рябчики вообще не интересовали. Носясь сломя голову по лесу, он просто спихивал, разгонял в разные стороны этих птиц, оказавшихся у него на пути. Бог знает, кого именно искал в своем неукротимом поиске мой пес, только он пока так никого и не находил.

Ели, поднимавшиеся рядом с поскотиной, все до одной были увешаны тяжелыми гроздьями молодых шишек. Так что в лесу для белок был корм, но пока нигде не мог отыскать я следов пребывания этих пышнохвостых зверьков. В еловых вершинах крутились лишь неспешные стайки клестов-еловиков. Клесты срывали шишки и, только-только начав их шелушить, не удерживали и роняли одну за другой на землю. Казалось бы, белки могли разыскать и эти оброненные клестами шишки, но и на земле не было никаких беличьих следов.

Оставив Боцмана в поскотине выслеживать рябчиков, я следом за Буяном вступил в перезревший осинник и почти тут же услышал громкое хлопанье крыльев большой, тяжелой птицы. Глухарь сорвался с земли, когда мимо него стрелой пронесся мой Буян, и, видимо, желая сначала разобраться, кто именно побеспокоил его, не скрылся сразу в чаще, а взгромоздился на высоченную осину.

До птицы было еще далеко — стрелять бесполезно, но в бинокль я мог хорошо рассмотреть старого петуха-мошника. Он сидел на суку открыто, гордо и внимательно посматривал вниз, где только что промчался мой Буян.

Буян, как и до этого в поскотине, так же случайно спихнул и глухаря, оказавшегося на его пути, и не обратил внимания даже на хлопанье крыльев взлетевшего петуха.

Как хотелось мне тогда все-таки подойти к глухарю, выцелить и снять его с осины, а затем призвать к себе Буяна и показать ему добытую птицу: может быть, хоть что-то и проснется вдруг у моего зверового пса, может быть, запомнит он запах мошника и станет в конце концов работать по этой дичи. Но подойти к глухарю, открыто сидящему на дереве, я никак не смог: потревоженная собакой птица была очень внимательной.

Если бы сейчас тут вместо Буяна была бы деликатная собака, которая, отойдя немного от дерева, на которое взлетел глухарь, раз за разом не очень громко подавала бы голос. Глухарь видел бы такую собачку, следил бы только за ней, и мне, охотнику, тогда не стоило бы больших трудов приблизиться к птице на верный выстрел. Увы, такой собачки-помощницы сейчас рядом со мной не было, и глухарь, почти тут же отметив мой интерес к своей персоне, снялся с дерева и скрылся в чаще.

Так и вернулся я обратно из своего первого таежного похода, увы, ни с чем. Следом за мной примчался и Буян, выбегавшийся и, по-моему, полностью удовлетворенный своей бестолковой беготней по лесу.

Боцман, как и я, весь день старался отыскать в лесу хотя бы следы белок, но никакой утешительной информации не добыл. За грибной солянкой и чаем я полегоньку стал расспрашивать нашего хозяина о здешней охоте и прежде всего, конечно, о белках, которые, судя по урожаю еловых шишек, должны были присутствовать в этих местах.

Вениамин Александрович, конечно же, был охотником, как почти все местные мужчины, вернувшиеся домой с войны, хотя охотиться после тяжелого ранения ему было не очень просто: его левая рука была сведена углом в локте, недвижны были и пальцы-культя этой руки. Раненая рука, видимо, сильно мерзла даже в небольшие холода, и уже сейчас, в эти прохладные сентябрьские дни, у Вениамина Александровича на левой руке была шерстяная рукавица. Так что заряжать — разряжать ружье он мог только одной правой рукой, ну а отказавшую левую руку использовал как упор при стрельбе.

Вот так и ходил этот охотник-старатель вместе со своей собачкой Пальмухой за самым разным пушным зверем. И ходил, видимо, успешно, ибо к концу зимы добытой пушнины набиралось у него чуть ли не полный мешок.

Три года спустя я навестил Вениамина Александровича в самом конце зимы и уже не следующий день после нашей встречи вместе с гостеприимным хозяином отправился в Воробьево сдавать добытую им за сезон пушнину. Лошадка резво перебирала ногами, легкие сани споро шли по морозной колее. Вениамин Александрович держал вожжи, я же расположился сзади возницы по соседству с большим мешком, в котором и была аккуратно сложена всевозможная дорогая рухлядь. Были здесь и куницы, и выдры, и ондатры, и, конечно, белки. И все это с одной рукой, с легоньким ружьишком-одностволочкой и с неказистой остроухой собачонкой Пальмухой.

Чуть позже я увижу эту Пальмуху в лесу и подивлюсь тому, что манера работы этой добычливой охотницы была совсем иной, чем привычка моего Буяна прочесывать кругами все доступные для него места. Пальма обычно шла впереди хозяина, держалась на виду и просто так не сходила с тропы. Казалось, что никакая охота ее вообще не интересует: идет и идет она туда, куда направляется ее хозяин. Но вот что-то изменяется: Пальмуха сразу останавливается, сторожит уши, поднимает голову и тут же исчезает с тропы. Останавливаемся и мы, ждем, а там и слышим в стороне короткий взлай нашей собачки: «гав — гав», затем снова «гав — гав» — и так ненавязчиво, так деликатно.

Пальмуха отдает голос на вершину высоченной ели. Присматриваемся и, наконец, видим белку, прижавшуюся к стволу дерева. Выстрел. Зверек на земле. Пальмуха подскакивает к нему, убеждается, что он не собирается никуда скрываться, и отходит в сторону…