— Я случайно вычитал… И все понял. Только там, в книге, не так. На самом деле все наоборот. Она должна меняться, жить… Она должна развиваться. Суть в движении, а не в равновесии. Равновесие — это смерть. Она с ним борется уже миллиарды лет… Ее зовут Вселенная!
Только теперь Ефремов увидел: в двух шагах от умирающего на полу валялась старинная книга — зачитанная, ветхая, с выпавшими страницами. Видно, Франц уронил, когда падал.
По коридору уже бежали люди.
— Не трогайте его, — сказал Илья, поднимая один из листков, испещренный пометками и вопросительными знаками. — Поздно. Отойдите все.
Франц засиял. Он исходил светом, будто стал нитью накаливания, в которую вошел неведомой силы ток. Пахнуло жаром.
Илья отступил к стене, одним взглядом схватил глазами текст:
«… Если бы существовал только закон неубывания энтропии, воцарился бы хаос. Но, с другой стороны, если бы существовал или хотя бы возобладал только непрерывно совершенствующийся и всемогущий разум, структура мироздания тоже нарушилась бы. Это, конечно, не означало бы, что мироздание стало бы хуже или лучше, оно бы просто стало другим, ибо у непрерывно развивающегося разума может быть только одна цель: изменение природы Природы. Поэтому сама суть «закона Вечеровского» состоит в поддержании равновесия между возрастанием энтропии и развитием разума. Поэтому нет и не может быть сверхцивилизаций, ибо под сверхцивилизацией мы подразумеваем именно разум, развившийся до такой степени, что он уже преодолевает закон неубывания энтропии в космических масштабах. И то, что происходит сейчас с нами, есть не что иное, как первые реакции Мироздания на угрозу превращения человечества в сверхцивилизацию. Мироздание защищается».
«Вот оно что! — подумал Илья, не обращая внимания на расспросы, возгласы, толчею людей в коридоре, который вдруг стал тесным. — Какая там Ненаглядная — бери выше. А ведь Франц прав. Вселенная не боится разума! Это дитя ее, любимое, редчайшее в пространстве и времени, необходимое для продолжения рода Вселенных. Не может она душить свое дитя ни под каким предлогом. Напротив. Ей враждебна энтропия духа. Сон разума, праздность ума — хуже болезни… Ненаглядная, планета-курорт, превратилась в болото, в котором застоялся разум. Со стороны это выглядело как обширный очаг энтропии, точнее будто «черная дыра», всасывающая животворную энергию мысли… Да, Вселенная стала защищаться, будить нас, воздвигать препятствия и опасности. Неосторожно, грубо будила? Согласен. Как умела… Один Рай чего стоил: бездуховность, лень, покой, ожирение души, а там уже полшага до деградации и вырождения разума. Драгоценного разума, который, конечно же, родит сверхцивилизации — мы еще малое дитя, долго расти! — ибо природа Природы не может не изменяться. Не может — и точка».
Пошатываясь от нахлынувшей вдруг усталости, Ефремов осторожно обошел выжженное в ковре пятно. «Эх, Франц, предводитель… Вот твой след — дырка, ничто!» — и вышел во двор.
За Большим коралловым рифом по-прежнему гремели и ярились волны. А над головой Ильи собрались на вече звезды — страшно далекие, но, оказывается, неравнодушные даже к такой малости, как один-единственный человек на берегу океана.
Статисты
Воздух вдруг как бы сгустился — дышать стало совершенно нечем. К кисло-пресному привкусу металла и вездесущей пыли прибавился острый запах мочи.
Тони брезгливо поморщился.
«Сидят… Или стоят, уцепившись за что-нибудь… Втискиваются в спинки сидений, в стенки вагонов, прижимаются к закрытым дверям. Лучше всего тем, кто сидит. Они обезопасили себе спину. По крайней мере, хоть сзади тебя не ударят, не пырнут ножом, не вцепятся в горло… Они все в трансе. Замерли, сжались, затаились, оцепенели, будто гусеницы в коконе. Их всех душит страх. За себя, за родных и близких, которые остались на поверхности и, по-видимому, погибли. В лучшем случае — раненные или потерявшиеся во взорванном мире… Эти выжили. Но все они раздавлены отчаянием. Наверху — руины города. Здесь — тупое отчаяние и бессмысленная надежда. Они сидят и стоят, вжимаются в стены вагонов и надеются: вот зажжется свет, появятся полицейские или солдаты. Их найдут, выведут, спасут…
Бедные безмозглые существа, чья выживаемость не выше, чем у бабочки-однодневки. Кому они нужны?! Они не видят друг друга, но слышат чужое дыхание, и оно представляется им дыханием хищного зверя. Они боятся промолвить слово, заговорить с попутчиком. Если где и прорвется слово, то бессвязное, истеричное. Как камень в горах вызывает лавину, так слово во мраке вагона, стон или крик открывают тайную запруду, и оттуда выхлестывает волна ужаса, гонит несчастных неведомо куда. Они натыкаются во тьме на стены, сиденья, бегут, сбивая друг друга с ног. Те, кто решился выскочить из поезда, тут же пропадают в лабиринте тоннелей… Это в случае паники. Большинство же предпочитает сидеть по вагонам. Страх не дает им отлепиться от стенки, оторваться от поручня, выйти из поезда хотя бы по нужде. Они задыхаются от нехватки воздуха и зловония и все-таки тайком мочатся под себя…»
Тони по-прежнему ничего не видел, но по сгустившемуся воздуху, запаху металла и мочи определил: впереди очередной поезд. Снова придется объяснять этим полоумным, что помощи ждать напрасно, единственный путь к спасению — пробираться к станциям, которые на окраине города. Они могли уцелеть. Придется командовать этим стадом, объяснять раз, другой и третий, орать и ругаться, а они будут молча пугливо щуриться в свете фонарика — ну настоящие тебе куры на насесте — и не понимать, чего от них хотят.
— Слушай, Беспалый, — толкнул его Арчибальд. — Кто-то кричит.
Тони оторвался от своих грустных мыслей, прислушался.
— …Помо…помоги-и-ите…
Звук был глухой, невнятный, словно из-за стены или перегородки. Кричала, очевидно, женщина.
«Это в вагоне», — сориентировался Тони.
— За мной! — скомандовал он Арчибальду и, выставив покалеченную руку вперед, чтобы не разбить голову о вагон, побежал по шпалам.
Приоткрыв дверь хвостового вагона, Тони увидел тусклый свет фонарика и суетящиеся вокруг него тени.
— Еще раз крикнешь, мы тебя крысам скормим. По кусочку, — с угрозой сказал тот, кто держал фонарик. — Серьги и кольца, быстро! Они тебе уже не понадобятся.
Голос грабителя показался Тони знакомым.
«Неужели Флайт? — удивился он. — Вот подлец».
— Пошевеливайтесь, леди и джентльмены, — подгонял тот. — И не мешайте моим помощникам. Живо освобождайтесь от лишних вещей. Драгоценности, часы, деньги. Впрочем, — он засмеялся, — деньги можете оставить себе. Кому они теперь нужны… Поторапливайтесь!
Грабитель повернулся — луч света скользнул по бледным испуганным лицам пассажиров.
«Флайт!» — убедился Тони. В правой руке давнишнего недруга он заметил пистолет.
— Возьми на себя его помощников, — шепнул он Арчибальду.
В несколько прыжков он пересек вагон, перехватил пистолет и одновременно еще в армии отработанным ударом сбил Флайта с ног. Фонарик выпал из рук бандита и погас.
— Свет! — крикнул Тони.
Арчибальд зажег свой фонарик. Свободной рукой он, будто клещами, сжимал горло одного из помощников.
Флайт вскочил. Не зная, кто нападающие и сколько их, он рванулся к двери, соединяющей вагоны. За ним поспешно ретировались и его помощники.
— Спасибо, сэр, — пролепетала смертельно перепуганная женщина. — Это… ужасно… Он дважды ударил меня по лицу и чуть не сломал палец, снимая кольцо…
— Послушайте, — сказал Тони, обращаясь сразу ко всем пассажирам. — Вы умрете здесь от голода или задохнетесь. Надо идти и искать выход из метро. Самим! Никто вас здесь не станет спасать. Мы не знаем даже — уцелел ли вообще кто наверху.
Женщина, возле которой он стоял, всхлипнула. Остальные продолжали сидеть и стоять, отводили глаза.
— Смелее, ну! — Тони понял, что эти люди боятся и его. Он спрятал в карман отобранный у Флайта пистолет, попытался улыбнуться.