Когда они пробирались по узенькой тропке к пещере, Винглат поскользнулся и полетел в Реку. Теперь Рориг окончательно понял, что он такой же безумец, как Агата, — и решил продолжать путь.

Они добрались до места, где тропка резко спускалась и пропадала в тумане, скрывавшем море; из белесого марева доносился едва слышный плеск. Рориг с Агатой еле держались на ногах от голода. Если сегодня они не найдут еды, то завтра их не будет в живых. Но Агата заявила, что пища ждет их впереди — в пророческом сне ей привиделась пещера, забитая хлебом, овощами и мясом.

Рориг смотрел, как она уползала от него вниз по тропе. Собрав последние силы, он двинулся следом, оставив свою чашу, в которой лежала заветная статуэтка. На миг он замер в нерешительности — не вернуться ли за ней? Но страшная слабость охватила его, тело налилось тяжестью, и Рориг понял, что не сможет сделать назад ни шага.

Его убил не голод, а жажда. Какая ирония судьбы! Внизу мчалась многоводная Река, а у него не было веревки, чтобы спуститься к потоку. Море билось у подножья скал, но он уже не имел сил подползти к его холодным волнам.

«Это смог бы понять лишь Колридж, — мелькнуло у него в голове, и еще: — Ну вот, я уже никогда не получу ответов на свои вопросы. Возможно, и к лучшему: они могли бы меня не устроить».

Сейчас Рориг спал в хижине на берегу Реки в экваториальной зоне. А Фригейт, стоя на теплых, нагретых солнцем досках палубы весело хохотал — ему вспомнилась диссертация Боба и фиаско, которое его приятель потерпел на защите.

Что вызвало у них одновременно это воспоминание? Телепатия? Память о прошлом не исчезает; она, как лезвие Оккама, становится острее с каждым годом. Впрочем, совпадение их мыслей было, скорее всего, простой случайностью.

Ворчун перегородил путь дохлой рыбешке. Ее тельце скользнуло в широкую пасть амфибии, за ним последовал футляр с письмом Фригейта. Чудище легко справлялось с требухой, экскрементами и разложившейся плотью, но бамбуковую фибру переварить не смогло. Долгое время ворчун корчился в муках и подох в тщетных попытках исторгнуть из желудка инородное тело.

Письма зачастую убивают; иногда это удается и конверту.

Со всех сторон к Джил неслись поздравления. Ее окружили, обнимали, целовали — и, странное дело, она впервые этому не противилась. Правда, подобный взрыв чувств следовало частично отнести за счет обильных возлияний, однако в нем ощущалась истинная приязнь, а не прикрытая лицемерием враждебность. Сама Джил пребывала в приподнятом настроении; даже Давид Шварц, обычно называвший ее «дикой собакой динго», подошел с поздравлениями.

Анна Обренова стояла поодаль с Барри Торном. Они почти не разговаривали. Анна улыбалась; чужой успех как будто радовал ее, хотя Джил подозревала, что внутри она кипит от ярости. Джил ошиблась — Обренова разумно оценивала ситуацию. Она была здесь новичком, а Голбира вложила много труда и в разработку проекта, и в подготовку команды.

Великое событие свершилось четверть часа назад. Сначала Файбрас потребовал тишины. Громкая болтовня и пение затихли, и он сообщил, что сейчас будет зачитан список офицеров «Парсефаля». Его ухмылка в сторону Джил не предвещала ничего хорошего; она побледнела, стиснув переплетенные пальцы. Теперь он отплатит ей за несговорчивость, размолвки и споры! Пусть! Она готова спорить хоть до утра, если считает себя правой! И никому из мужчин не позволит себя унизить!

Файбрас начал зачитывать список. Он был мужчиной, но Джил не могла отказать ему в справедливости. Возможно, он являлся исключением?

Улыбаясь, она двинулась сквозь толпу, подошла к Файбрасу, обняла его и разразилась слезами. Американец без церемоний чмокнул ее в губы, похлопав по спине. Джил не противилась этой непрошеной фамильярности. Все-таки он не остался равнодушным к ее чарам, а что касается размолвок… Всякое бывает во время работы.

С улыбкой подошла Анна и протянула ей руку.

— Примите мои самые искренние поздравления, Джил.

Пожимая холодные тонкие пальцы, Джил почувствовала почти непреодолимое желание стиснуть их изо всей силы. Вздрогнув, она постаралась ответить спокойно:

— Чрезвычайно вам признательна, Анна.

Торн обернулся и что-то крикнул — видимо, тоже поздравил ее. Однако канадец не двинулся с места.

Сейчас Джил ненавидела себя за слезы, за проявленную минутную слабость. Никогда в жизни не плакала она на людях, даже на похоронах своих родителей.

Слезы высохли, и мысли ее неожиданно обратились к матери и отцу. Где они сейчас? Чем заняты? Как чудесно было бы повидать их… но только ненадолго. Жить рядом с ними она уже не сможет. Джил запомнила их старыми, седыми и морщинистыми; казалось, этот возраст соответствовал их основному предназначению — нянчить детей своего многочисленного потомства. Здесь они выглядят столь же молодо, как сама Джил; тем не менее, между ними лежит пропасть — ее жизненный опыт, столь не похожий на их тусклое существование. Прошло бы два-три дня, и они надоели бы друг другу. Да, видимо, нельзя навеки сохранить связи между родителями и детьми…

Мать всегда казалась лишь придатком своего мужа, а он был сильным, шумным, волевым человеком. Джил никогда не стремилась ни понять, ни полюбить отца, хотя и горевала после его смерти.

Она знала, что в Мире Реки они умерли для нее вновь.

Так в чем же дело? Откуда новый поток слез?

Репортаж специального радиокорреспондента «Ежедневных Вестей».

— Ну, люди, вот мы, наконец, собрались здесь. Сегодня — великий день, день грандиозном рывка! Теперь нам нипочем Великая Чаша, Туманный Замок, Башня Санта Клауса на северном полюсе, пославшего нам от щедрот своих воскрешение, вечную молодость, хлеб насущный, а также — отличную выпивку и курево.

— Народу здесь — не меньше миллиона. Посмотрите-ка — трибуны полны, на холмах — толпы, с деревьев люди валятся пачками. Полиции сегодня придется хорошо повертеться. Прекрасный день, никогда такого не было, верно? Ну и гам! Похоже, вы ни одном моего слова не слышите, несмотря на микрофон.

— Ага! Некоторые все же слышат. Люди, теперь постарайтесь сосредоточиться, я расскажу вам о «Парсефале». Правда, в ваших руках проспекты с его описанием, но большинство, я полагаю, не умеет читать. Это не ваша вина. Вы все говорите на эсперанто, но выучиться читать — совсем другое дело… Минуточку! Я только смочу глотку каплей спиртного.

— А — ах! Это прекрасно. Беда только, что я начал прикладываться еще с рассвета… не знаю, что меня ждет впереди. Ну, неважно! Ненавижу загадывать. Что будет, то будет! В этом мире за удовольствие надо платить; впрочем, во всех остальных — тоже.

— Вот он — наш «Парсефаль»! Так назвал его Файбрас, первый человек, задумавший построить дирижабль и написавший это гордое имя на его серебряной гондоле.

— Второй помощник, Метцинг, предлагал назвать его «Граф Цеппелин-3», в честь человека, впервые построившего гражданский дирижабль. Первый помощник капитана мисс Галбира считала, что его надо назвать «Адам и Ева» — как дань уважения всему человечеству… ведь он предназначен для всех нас. Другие ее предложения — «Королева неба» и «Титания». Ну, здесь явно замешаны женские амбиции, к тому же «Титания» звучит почти как «Титаник», а вам известно, что случилось с этим судном. Простите, я забыл, что многие из вас никогда не слышали этого названия.

— Кто-то из команды, — забыл его имя, — предложил «Серебряное яблоко»… помните — как в книге «Том Свифт и его огромный корабль».

— Кто-то еще предложил назвать судно «Анри Жиффар» — в честь француза, впервые взлетевшего на аппарате легче воздуха. Как жаль, что старина Анри не сможет увидеть своими глазами этот воздушный корабль — вершину дирижаблестроения, последний и величайший из всех, когда либо построенных. И как жаль, что все человечество не станет свидетелем этого вызова богам — перчатки, брошенной им в лицо.