У нее кружится голова. Она понимает, что их шепотом обсуждают. Сами они не разговаривают, только смотрят друг на друга, скрещивая взгляды, как шпаги на дуэли. Падающий с потолка слабый оранжевый свет обволакивает их. Руки Гарсеса пылают. Он время от времени оглядывается, но она не хочет ни о чем думать, закрывает глаза, утыкается лбом ему в плечо, будто пленная, отдающаяся на милость победителя, и, далекая от всего окружающего, безвольно замирает. Последние следы раздражения исчезают с ее лица. Гарсес замечает внезапную беспомощность женщины, но не знает, чем объяснить перемену в ее состоянии и поведении. Возможно, она и сама этого не знает. Он смотрит на припухлые губы, мягкую линию носа, туда, где начинается вырез платья, и вдруг ощущает внутреннюю дрожь, которая обычно возникает за несколько секунд до того, как мужчина решает поцеловать едва знакомую женщину.

В этот момент музыка смолкает, и оба в растерянности останавливаются, будто кто-то грубо прервал их странный сон или силой что-то отнял. Она опускает руки и, ошеломленная, улыбается – нерешительно и в то же время с едва уловимым облегчением. Бармен с подносом ходит среди приглашенных, предлагая напитки. Из сада доносится запах только что политых роз. Оркестр снова начинает играть, на сей раз старый английский foxtrot, и прежде чем Гарсес понимает, что происходит, испанский консул с женой принимаются ловко тасовать пары, и вот уже Эльса удаляется от него к центру зала как раз под руку с консулом: обнаженная спина, изящно изогнутая шея, пятна света на складках платья… Гарсес с трудом скрывает досаду. Жена консула – из тех дам, что считают себя обязанными говорить без умолку, но он не слушает ее, лишь иногда, уставившись в одну точку, согласно кивает, как автомат, рассеянно потряхивая стаканом с плавающим в нем кубиком льда, который никак не хочет тонуть. Видимо, он настолько ушел в себя, что почти не замечает окружающего.

За одним из столиков на краю танцевального зала Филип Керригэн беседует с корреспондентом Daily Telegraph и еще одним, из агентства Рейтер. Гарсес, воспользовавшись концом танца, подходит к ним.

– Ну, испанец, что новенького? – спрашивает Керригэн, смешно вздергивая брови, от чего сразу становится моложе.

Перед ними – сумятица гостей, которые перетекают из группы в группу, разноцветье тканей и отблесков, круговерть торговцев, высших сановников, красивых и не очень красивых женщин, банковских баронов, политиков-профессионалов, военных различных армий и владельцев самых крупных в Европе состояний. Все смешалось и кружится под музыку, как карусель. Метафора или прелюдия?

Корреспондент London Times указывает Гарсесу на арку, разделяющую зал на две части.

– Видишь типа во фраке с боксерским лицом и австро-венгерскими усами? – тихо спрашивает журналист, щуря глаза от сигаретного дыма. – Справа от итальянского посла.

Гарсес осторожно смотрит в указанном направлении и кивает.

– Это и есть Клаус Вилмер.

– Представитель Н amp;W? – спрашивает Гарсес, понижая голос.

– Не только, – отвечает Керригэн, наклоняясь вперед и опираясь ладонями о колени. – Он также имеет отношение к немецкому министерству иностранных дел. Говорят, у него прямая связь с Герингом. А тебе удалось что-нибудь выяснить?

– Думаю, да, – говорит Гарсес, – но здесь не самое подходящее место для разговора. Завтра я приду к тебе домой.

Эльса Кинтана медленно проходит через зал к террасе.

– Некоторые женщины обладают даром сводить с ума одними надеждами, – говорит Керригэн.

– Думаешь, в этом дело?

– В чем?

– Именно это нас привлекает?

Керригэн молча улыбается. Гарсес намеревается подойти к ней, но замечает, что капитан Рамирес движется в том же направлении и явно опережает его. Он останавливается и с подозрением наблюдает за ними. К сожалению, слов не разобрать. Рамирес, подняв руку, пальцем указывает на женщину, она отрицательно качает головой и отступает на шаг, однако Рамирес не сдается, бормочет что-то сквозь зубы, похоже, всего одну фразу, но, видимо, заранее продуманную. Во всяком случае, подбородок у него подрагивает от удовольствия, которое он всеми силами пытается скрыть. Женщина поворачивает к собеседнику внезапно побледневшее лицо с расширенными то ли от удивления, то ли от гнева, то ли от ужаса глазами, но голова ее по-прежнему высоко поднята. Гарсес замечает, как затянутой в перчатку рукой Рамирес сжимает ее локоть, не жестко, а ободряюще, после чего уводит в один из дальних уголков сада. Выражение лица у него при этом любезное, даже чересчур. Улыбка под квадратными усами еще может кого-то обмануть, но то, как он держит ее за руку, – нет. Однако Гарсес больше думает о ее взгляде, который не знает, как расценить, о покорности, с какой она дала себя увести, скованных движениях и таком растерянном выражении лица, что, может быть… Но вполне вероятно, он ошибается.

В десять утра улица Кретьен еще тениста и прохладна, но уже пахнет пылью. У некоторых домов навалены корзины. Алонсо Гарсес медленно пересекает ее, разглядывая прохожих. Вот навстречу ползет какой-то старик с мешком дров на плече, точно следуя маршруту, вычерченному изломанной линией стен. Время от времени он опускает свой груз, чтобы передохнуть и вытереть пот, а потом снова забрасывает мешок за спину и продолжает путь на искривленных дрожащих ногах. Когда они встречаются, Гарсес видит, что старик бос, а кожа у него в следах от экземы и чесотки. Он старается не поддаваться чувству сострадания, хотя это Даже не сострадание, а нечто трагическое и постыдное одновременно, заставляющее отвести взгляд, холодный и колкий, как булавочное острие. Он берется за лацканы пиджака и запахивает их у шеи. Опять этот свежий ветер. Аромат жаровни наполняет улицу, напоминая Гарсесу зимний северный запах – запах дыма и мороза, смешанный с далеким лаем собак. Тоска вызывает в памяти исхлестанный ветрами дом, комья черной влажной земли под фризом из каштанов, небо, томящееся мокрым снегом. Это ностальгия по дождю, думает он, и вдруг понимает, что ноябрь уже кончается. Сквозь приоткрытую дверь он различает лицо марокканской девочки со вздернутым носиком и нимбом темных курчавых волос надо лбом. Гарсес подмигивает ей, и та начинает смеяться, прикрывая рот ладошкой, но тут же, смутившись, скрывается за дверью. Все Марокко полно таких лиц, выразительных или невозмутимых, вылепленных веками мужества и молчаливой мудрости, способных посеять беспокойство в сердце любого созерцающего их иностранца. И ощутив это беспокойство, человек начинает чувствовать себя частью мира, которого не понимает.

Дом, где живет Керригэн, находится в конце поднимающейся вверх улицы. Уже с лестницы Гарсес слышит приглушенный стук пишущей машинки, через определенные промежутки прерываемый стуком каретки и слабым звоночком. В коридоре нет замка, только щеколда, которую легко можно открыть и снаружи. Дверь в спальню приотворена, Гарсес трижды стучит костяшками пальцев и, не дожидаясь ответа, входит. На письменном столе в полной окурков пепельнице дымится сигарета, рядом с машинкой – зеленая промокашка и листы бумаги. Керригэн откидывается в кресле и, подняв руки, сцепляет их на затылке. Его глаза, сейчас совершенно невыразительные, устремляются на Гарсеса.

– Я уж думал, ты не придешь, – говорит он, не меняя позы.

Гарсес улыбается вежливо, но не виновато, да и в словах его вины не чувствуется:

– Ты же знаешь, как говорят в Танжере: спешка убивает.

Керригэн поднимается с вращающегося кресла, подходит к окну и открывает его. Поток воздуха шевелит занавески, слегка ворошит бумаги и приносит со двора запах вареного риса. При ярком свете становится виден царящий в комнате беспорядок: неубранная постель, сползшее на ковер льняное одеяло, разбросанные повсюду подушки, несколько экземпляров London Times, кое-как прикрепленных к стене, посыпанные пеплом листы на столе. Гарсес оглядывается, презрительно-шутливо кривит губы и усаживается на край кровати; брови у него приподняты, как у человека, который надеется услышать что-то интересное.