Как-то в субботу вечером, когда Юрка сидел на пороге, накачивая мяч, мать сказала, глядя мимо него:

— Слышь, Юр, давай завтра — к отцу езжай. Проведай. Я пирогов настряпаю — отвезешь.

… Юрка поднялся по госпитальной лестнице и свернул налево, в маленький притвор, где пила чай толстая уютная старушка.

— Тебе кого, паренек?

— Мне бы Мазунина, Степана Игнатьевича.

— Ходячий?

— Вроде бы…

Она распахнула дверь и показала на лестницу:

— Спускайся по ней во двор. Все ходячие с утра там сидят — осень провожают.

Юрка вышел во двор. На длинных скамейках по сторонам маленькой аллейки сидели инвалиды. День был и вправду хорош: с желтыми листьями под ногами, без ветра — даже чуть палило. Юрка стал высматривать отца. В дальнем конце аллеи пели: небольшая группа инвалидов, сгрудившись на одной скамье, выводила старательно и негромко: «Клен зеленый, да клен кудрявый, лист резной, — я смущенный и влюбленный пред тобой, — клен кудрявый, да…»

«Какие старые они все, — подумал Юрка. — А туда же — про любовь поют, надо же!..»

Песня понемногу увлекла стариков: они запели громче, безногие постукивали в такт костылями по скамье. Рябой мужик вскочил и стал плясать, ухая и буравя землю мягкими войлочными тапками. Пустой рукав выскочил из-за пояса и захлестнул шею… Плясавший сел, запыхавшись, жадно сунул в рот папиросу и, прижав куцым обрубком руки коробок, стал чиркать по нему спичкой. После песни все заговорили, засмеялись.

Отец первым увидел Юрку — окликнул, подошел.

— Здорово, сын.

— Привет. Как дела-то?

— Дела? Да ничего пока.

— Как Ваня-Ваня? Не смучился с тобой?

— Я сам с ним смучился. Орет больно.

— Да, он такой. Он и на меня орал, когда в моих же учениках ходил. Это уж — такой человек! Куды засмотрелся?

— Странные, ххэх! Дурачок ты, Юра! Запомни: это не больница тебе, а госпиталь. Здесь, брат, не так просто. Это — война. А народ-то — ты, верно, думаешь: старики, — а ить это солдаты, Юр. У них вся душа на войне иссеклась, да половина там и осталась, а ты — странные… Глянь, я тот три года не был, а из тех, с кем в последний раз в палате лежал, уж двоих нету! Вот они — война да старость — что делают! А ну как я третий буду?

— Да иди ты! — оборвал его Юрка. — Рано еще смерть-то загадывать. Вон, жениться хошь. — Он криво улыбнулся. — Ты где хоть тогда пропадал?

— А это тебя не касаемо! — резко сказал старик. — Где пропадал — там и ладно.

— Дак интересно ведь.

— А ты не интересуйся, чем не следовает! Денег привез?

— Привез немножко, да пироги. Бери вот. Может, купить чего?

— А что купить? Нет, не надо.

Юрка вспомнил, как приезжали с матерью в госпиталь три года назад, привезли четвертинку водки, и отец распил ее тут же, хранясь от начальства, с одноногим чернявым мужиком.

— Помнишь, водку с мужиком пил? — спросил он.

— Водку? А-а, с Поморцевым-то Гришкой, морячком, — как не помню. Только помер ведь он, в прошлом году, говорят. Слушай, как там мать-то?

— Да что, скрипит потихоньку.

— Ты передавай ей: пущай не сердится уж, что ли…

— Извиниться за тебя, да?

— Нет! — спохватился старик. — Это… не надо! Просто так, мол, и так получилось, решил, мол, я по своей дорожке теперь топать.

— Ну-ну, — отвернув лицо, сквозь зубы сказал Юрка. — Топай давай. Только сам уж ей говори, я тебе в этом не помощник.

Отец внимательно поглядел на него и сунул сухую ладошку:

— Ну, давай тогда!

— Давай.

И Юрка ушел.

Захлопнув дверь, Мазунин постоял немного на кухне; было тихо. Он прошел в горницу, сунул в угол маленький чемодан и крикнул:

— Эй, хозяевы!

В боковой комнате заскрипела кровать. Выглянула старуха, охая спросонья.

— Здравствуй, хозяин. Возвернулся, значит.

— Как видишь. Ты одна дома-то?

— А кому больше быть? Все робить убежали, а Федьку в садик увели. Так с утра до вечера одна и сижу: сплю да радио слушаю.

— Дак закрывайся! — завелся Мазунин. — Эдак дождешься, что и саму скрадут — вот горя-то всем будет!

Он прошел в свою комнатушку, лег на привычное место и закурил. Дверь скрипнула — вошла старуха, присела рядом. Мазунин покосился удивленно.

— Слышь… Я вот что хочу спросить: ай ты впрямь от меня уйти надумал? Или в испуг хотел ввести?

— Ага. Впрямь.

— Обидели мы тебя, Степа?

— А это здесь ни при чем: обидели, не обидели. Сам я так вырешил, что с этих пор другая мне планида выходит.

— Обожди, мужик, — бабка склонилась к Мазунину и положила ладошку ему на лоб. Он не шелохнулся. — Обожди. Ты глаза-то не отводи, дай и мне словечко сказать. Вот что, Степан: жись мы с тобой прожили — как секундочка она у меня прошла. И друг друга-то вроде как и не видали — знали робили да ругались, — а ведь я за тобой, как за сугробом, жила. Знала: хоть какая падера подымись — Степка у меня все выдюжит. А я уж где-нито сбоку прилеплюсь тихонечко. И знаешь — больше всего о старости думала: ладно, дескать, она у нас пройдет! А что? Все есть, робята хорошие — живи да веселись! А ты — вон оно как… — она отвернулась, вытерла глаза.

— Да. Уж так. — Мазунин вздохнул, сложил на груди руки.

— Ты не к Любке ли, гулеванке своей, собрался?

— А тебе-то что?

— А то! — вдруг со злобой сказала старуха. — Ежели так, надо было на ей жениться, а мне свет не застить!

— Да не пошла бы она за меня.

— Ага. Значит, хуже меня и бабы тогда у тебя не было? — снова заплакала бабка.

— Зачем не было? Ты тоже не плоше других была.

Мазунин сел на кровати, дотронулся до колена жены, поюлил глазами, отыскивая ее взгляд. Произнес с тоской:

— Не реви ты, Клаша. Не то ты говоришь. Мне теперь, вишь, одному побыть охота. Ни твоей, ничьей суеты чтобы не видеть. Пущай душа отдохнет.

— Да где хоть жить-то будешь?

— А не знаю. Пока здесь побуду, а там подумаю.

— Одна, одна остаюся-а! — горевала старуха, тряся головой. — Ох, смертынька моя-а!

— Пошто одна? — выкрикнул Мазунин. — А ребята? Да не реви!

— Что ребята? — притихла вдруг бабка Клавдия. — Ребята — они хорошие, прокормят. Да ведь мы с ними разно говорим! Оне меня не понимают, я — их. И жись разная, и разговоры другие, и понятия ихние да наши не сходятся. Ты — мужик мой, Степа, у нас и язык-от один; я тебя и ругаючи-то жалела. А ругались — что ж! — меня по-другому разговаривать не больно учивали. Тоже тяжело жила.

Мазунин встал, подошел к окну.

— Не сердись, Клава. — Голос его задребезжал, сорвался. — Не сердись. Ты не думай, что из-за тебя, то, другое… Ты хорошая! Я, может, ненадолго уеду! Мне это дело по своей совести надо решить, а то — тоска оттого, что мог, да не смог, враз меня скрутит. И никому от этого хорошо не будет. Ишь, как меня теперь точит. А так — ненадолго, может! Подурю, да и… приеду, пожалуй! — с сомнением сказал он.

— Разводиться-то будешь? — прошептала старуха. — Давай уж скорей тогда, чтобы позор пораньше прошел.

— Да не! — махнул рукой Мазунин. — Обождем пока.