По приезде из госпиталя Мазунин с неделю вел жизнь беспорядочную: то лежал безвылазно у себя, то слонялся по дому, то шел на крыльцо курить. После долгих раздумий вытащил заветную тетрадочку и снова принялся писать воспоминания. Писал теперь о войне.

Военный путь Мазунина был долгий, тяжкий. В финскую он в боевых действиях не участвовал, зато попал в учебный полк, где его выучили на командира орудия — легкой «сорокапятки». Демобилизовавшись, за станком простоял совсем недолго: началась новая война, на которую он и ушел добровольцем в первом наборе. Сначала часть формировали как артиллерийскую, но на подмосковное направление они попали обычными пехотинцами. А там их растасовали, и теперь Мазунин сам толком не мог вспомнить, как оказался в стрелковом батальоне командиром отделения. Приходил по Красной площади в памятном ноябрьском параде, но ничего существенного не запомнил — видел только снег, грудь идущего рядом и думал: держать, держать равнение…

После парада дивизия прибыла на передовые позиции. Двое суток их почти беспрерывно бомбили да обстреливали из орудий…

Я тогда в бомбежке был первый раз. Но все ж таки служил уже по третьему разу, а другие были ребята необстрелянные. Они бегали по полю, их убивало осколками. Командир нашего взвода, младший лейтенант орденоносец Непряхин, тоже был убит, бойцы почувствовали его смерть и устрашились неприятеля. Но я, под угрозой применить оружие, остановил их и сказал, что если будем действовать порознь и не по уставу, то или совершим измену, или враг всех перебьет. После этого начали копать окопы, потому что бомба хоть и летит сверху, а бьет чаще искоса, и тогда нет спасения. Бомбили нас весь день и весь вечер, а ночью били из орудий, и когда я утром пересчитал бойцов взвода, где принял командование по приказу ротного командира лейтенанта Дятлова, то их было только восемнадцать из двадцати девяти. С утра снова стали бомбить, но потери были уже меньше, потому что бойцы успешно ночью потрудились и были в траншеях, которые получились, когда прорубили проходы между бомбовыми воронками. К середине дня я умственно сильно устал и замерз, а немец начал так сильно бомбить, что я даже подумал, что хоть бы меня скорей убило и я не мучился. Но подумал о бойцах, устыдился и стал ползать по траншее и рассказывать, как приезжал в наш заводской клуб Игорь Ильинский, а Лешка Бусов достал два билета и пошел пригласить свою девушку, но по дороге зашел на купальню, и там у него украли новые штиблеты, а больше ничего не взяли, и как он босой шел по городу и всем жаловался на этот случай. Так я рассказывал, пока не пришел связной сказать, что комроты зовет меня в блиндаж, который ему сделали. Я пошел в блиндаж, там были ротный, два взводных, а именно лейтенант Ратько и старшина Огурцов, старшина роты Симкин и фельдшер Анастасия Лобода. Я стал просить закурить, мне Лобода насыпала табаку на одну свертку, а потом не стала давать курить ни мне, ни другим, хотя мы и видели, что у нее полный кисет. В блиндаже было уже не так опасно, можно было бояться только прямого попадания, чего не произошло. Но когда я к ночи пришел в расположение своего взвода, активных штыков осталось только принадцать бойцов, да один был сильно обморожен, и его пришлось отправить в тылы. Ночью немец бил из орудий уже не так сильно, а утром прибежал батальонный адъютант старший и сказал, что комбат ночью ходил к командиру полка, там сказали, что на проселке, в километре за позициями, стоит брошенная пушка, совсем исправная. И надо ее скорей перетащить к себе, пока другие не забрали, вот он ходит по взводам и ищет артиллеристов. Я ему сказал, что являюсь по основной должности командиром орудия в звании сержанта, и он велел взять солдат и идти за пушкой. Мы пошли по проселку и увидели там «сорокапятку», тут же были погибшими два человека с расчета и лошадь, все посеченные бомбовыми осколками, а где были остальные из расчета, не знаю. Мы пушку прикатили, поставили на позицию взвода и еле успели, потому что неприятель пошел в наступление. Позиции у нас были не танкоопасные, потому что впереди была крутая балка и танку преодолеть ее было невозможно. Но фашист пустил пехоту, она бежала к нам цепью и била из оружия. Но до балки мы ее не допускали, а из-за балки ихние автоматы до нас не доставали, и потому мы их поражали как хотели, и я бил по ним из своего табельного оружия, каким была винтовка Мосина. Тут был такой случай. Фашисты поставили станковый пулемет на крайнюю избу в деревне, которая находилась за балкой, и открыли настильный огонь. И этим огнем поразило большое количество наших красных бойцов и командиров, в том числе комроты Дятлова. И под прикрытием этого огня немец пошел вперед и стал скатываться в балку. Тут на позиции нашего взвода прибежал комбат Моргун, стал грозить мне наганом и нехорошо ругаться, почему я не стреляю из пушки. Я ему сказал, что снаряды берегу, потому что их пять, а мало ли что может быть. Тогда он вогнал в наган патрон и приказал бить по пулемету из орудия, а если не подавлю эту огневую точку, то пусть не только ему будет плохо, а сперва мне. Тут я начал вести артиллерийскую стрельбу. Но поначалу все оглядывался на комбата и сильно переживал, потому один снаряд выпустил зазря. Но вторым и третьим взял неприятеля в вилку и с четвертого снаряда имел прямое попадание. Комбат тогда сказал, что если останется живой, то вечером представит к ордену. Но жив не остался, и к полудню был убит в рукопашной, когда нам дали с резерва роту, и мы гнали врага аж до деревни, в которой он был утром, и решительным ударом захватили ее. И в этом бою раненый немецкий солдат, которого я нашел в избе и стал с ним культурно разговаривать, а он был весь в крови, и потому я сосчитал его безопасным, бросился на меня и рассадил кинжалом ногу от паха до колена, за что и принужден был его ликвидировать. Мне хоть было не очень больно, но вытекло много крови, и потому был отправлен в санбат.

Обратно в эту часть Мазунин уже не попал, а в составе артдивизиона был направлен на Юго-Западный фронт, где летом сорок второго стоял с батареей насмерть, прикрывая отходящие к Сталинграду части, оставшись из всей батареи вдвоем со взводным, тащил к своим, раненого, топкими донскими плавнями. Выйдя в расположение отступающего полка, прибился к нему и, став снова пехотинцем, делал свою солдатскую работу: ходил в разведку, рыл окопы, бросал гранаты, стрелял, хоронил товарищей… Вернувшись волей судьбы снова в артиллерию, получил под команду уже не одну, а две пушки и в звании старшины стал командовать огневым взводом. С обязанностями своими он справлялся, после прибытия на Воронежский фронт боевых действий они почти не вели, и Мазунин совсем уж было привык к полумирному, позиционному житью, пока не произошел тот случай в июне 1943 года.

…Выстрела он не слышал. Просто увидал, как сидящий впереди Ефим Голдобин вдруг дернулся, выпустил вожжи и, нелепо хватаясь руками за разорванное горло, головой вперед повалился между колесами.

В таких ситуациях Мазунин действовал быстрее, чем соображал. Мигом спрыгнув с телеги, он пригнулся и попытался нырнуть под живот лошади, чтобы перехватить вожжи и, стегнув, попытаться уйти. Но Серко уже валился набок, тоскливо крича, и переворачивалась старая армейская фура…

С треском опрокинувшейся подводы слились короткий болезненный вскрик чернявого капитана из поарма и хриплый мат старшины Никифорука.

— Ложись! — крикнул Мазунин и, ползком обогнув околевшего мерина, скользнул за подводу. Стреляли, конечно, из леска, метрах в двухстах проходил его край. По обеим сторонам дороги когда-то было поле, но его давно уж не засеивали, потому заросло оно бурной сорнячной порослью. Лес тоже стоял с обеих сторон, и с одной был даже ближе к дороге метров так на тридцать. Но стреляли все-таки не оттуда — чутье Мазунина редко обманывало. Телега перевернулась на повороте, и в поворот этот вписывался край леска, который тянулся за дорогой, повторяя издали ее прихотливые изгибы. Любой мало-мальски смыслящий солдат избрал бы для нападения именно этот лесной мысок — с передних его рубежей дорога просматривалась в обоих направлениях. Зато лес, со стороны которого залег Мазунин с товарищами, шел под углом к дороге, потом заворачивал и уходил вдаль, почти перпендикулярно к ней, и с любой его точки виден был только один рукав пыльного, избитого ухабами, иссеченного танковыми траками пути. Возник он случайно — просто пустил во время наступления какой-нибудь отчаюга-комбат свою танковую колонну напролом, по полям-буеракам, чтобы успеть поскорее туда, где захлебывалась от жестоких атак пехота-матушка… По образовавшимся колеям пошли еще, еще… А весной путь до того разбили, что движение по нему пришлось закрыть.