Заноза в памяти Сергея Хрущева: мемориальный номер журнала «Советский Союз». Он был переполнен фотографиями Сталина с подписями на разных языках.

Сигнальный экземпляр с очередной почтой из ЦК пришел отцу на квартиру в незапечатанном конверте и поэтому попал Сергею в руки первому. Содержание журнала соответствовало его настроению в те дни, и он сразу понес показать его отцу. Никита Сергеевич перелистывал фотографии, снова вернулся к обложке с красочным портретом Сталина, как бы взвесил журнал в руке и молча отложил. Сын ждал реакции. Отец молчал. Не выдержав, Сергей произнес какие-то слова восхищения в адрес публикации. Отец на его слова, казалось, не обратил внимания, и сын умолк.

Наконец он прервал паузу и, обращаясь, скорее, к себе, произнес, что выпускать журнал в таком виде не следует.

Удивлению сына не было границ, и он, конечно, полюбопытствовал:

— Почему?!

Никита Сергеевич еще немного подумал, видимо, подбирал нужные слова, но ничего вразумительного так и не сказал, ограничился общим замечанием, что многое предстоит еще осмыслить, а такой журнал, разошедшийся по всему свету, не сыграет положительной роли. Как позже признавался Сергей, он ничего не понял, удивился, но вопросов больше не задавал.

Еще одно удивление из этой же серии. Ю. Аксютин, кандидат исторических наук, установил, что 10 марта 1953 года, на следующий после похорон вождя день, Маленков пригласил на внеочередное заседание Президиума идеологических секретарей ЦК М. А. Суслова и П. Н. Поспелова, а также главного редактора «Правды» Д. Т. Шепилова. Положив перед ними последний номер «Правды», он стал спрашивать, почему его речь на траурном митинге напечатана крупным шрифтом и заняла почти всю полосу, а выступления Молотова и Берии набраны обычным шрифтом и им отведено лишь по половине полосы. Строгое замечание: «Надо бы печатать одинаково». Затем он обратил их внимание на фотографию, помещенную на третьей полосе, с изображением Маленкова, сидящего между Сталиным и Мао-Цзэдуном: «Такого снимка вообще не было! Это произвольный монтаж из общего снимка, сделанного при подписании договора о союзе с Китайской Народной Республикой. И выглядит этот монтаж как провокация». Затем последовал перечень других нарушений: не полностью поименованы те, кто стоял в первом почетном карауле; из находившихся в последнем почетном карауле (а их список был утвержден в ЦК) не упомянуты члены Президиума ЦК товарищи Первухин и Сабуров; при описании почетного караула одни названы верными учениками и соратниками покойного, а другие — нет.

Общий вывод был таким: «В прошлом у нас были крупные ненормальности, многое шло по линии культа личности. И сейчас надо сразу поправить тенденцию, идущую в этом направлении. И в дальнейшем не следует цитировать только одного из выступавших на траурном митинге. Это было бы, во-первых, незаслуженно, а во-вторых, неправильно, ибо попахивает культом личности. Считаем обязательным прекратить политику культа личности!»

И по сей день не известно, сам ли Маленков был инициатором столь смелого почина или он действовал по совету Берии. Но несомненно, что давал он эти указания от имени всего Президиума, на котором они, судя по всему, и обсуждались, и что само коллективное руководство мыслило себя абсолютно несовместимым с культом личности. С 20 марта Сталин перестал упоминаться в заголовках газетных статей, его почти не цитировали. Мало того, в апреле членов и кандидатов в члены ЦК начали знакомить с документами, свидетельствовавшими о роли Сталина в недавних репрессиях, о его требованиях к следователям ужесточить допросы. Но примерно через неделю чтение этих бумаг было прекращено. Успевшие с ними познакомиться высказывали тогда мнение, впоследствии подтвердившееся, что идея такого чтения принадлежала Берии.

Что предшествовало этим непонятным действиям, которые сразу же привлекли к себе внимание опытных аналитиков как внутри страны, так и за рубежом? Тональность публикаций «Правды» была своеобразным барометром, по которому судили о шкале менявшихся настроений кремлевской верхушки. Разумеется, эти тончайшие политические нюансы большинством населения огромной страны не были замечены.

Нарушим хронологию событий и дадим слово Н. С. Хрущеву. Фрагмент из его «надиктовок» о знаменитом «секретном» докладе на ХХ съезде КПСС, то место, где Никита Сергеевич поднимает занавес над тем, как он отважился выступить с разоблачением Сталина:

— Начался съезд. Я сделал доклад… Но я не был удовлетворен. Меня мучила мысль: вот съезд кончится. Будет принята резолюция. Все это формально. А что дальше? На нашей совести останутся сотни тысяч расстрелянных людей, две трети состава Центрального Комитета, избранного на ХVII партийном съезде. Редко, редко кто удержался, а так весь партийный актив был расстрелян или репрессирован. Редко кому повезло, и он остался живым. Что же дальше?

Записка комиссии Поспелова, по словам Хрущева, сверлила ему мозг. Наконец он собрался с силами и во время одного из перерывов, когда в комнате президиума съезда были только члены Президиума ЦК, поставил вопрос:

— Товарищи, а как же быть с запиской товарища Поспелова? Как быть с расстрелами, арестами? Кончится съезд, и мы разъедемся, не сказав своего слова. Ведь мы уже знаем, что люди, подвергшиеся репрессиям, были невиновны, они не были никакими врагами народа. Это честные люди, преданные партии, преданные революции, преданные ленинскому делу строительства социализма и коммунизма в Советском Союзе. Люди будут возвращаться из ссылки, мы же держать их теперь не будем. Надо подумать, как их возвращать?

К тому времени еще не было принято решение о пересмотре дел и возврате заключенных домой.

Как только Хрущев закончил говорить, на него сразу все набросились. Особенно Ворошилов.

— Что ты? Как это можно? Разве можно все рассказать съезду? Как это отразится на авторитете нашей партии, на авторитете нашей страны? Это же в секрете не удержишь! И нам тогда предъявят претензии. Что мы можем сказать о нашей роли?

Очень горячо стал возражать и Каганович, с таких же позиций. По мнению Хрущева, это была не позиция глубоко партийного и философского анализа, а шкурная, личная. Это было желание уйти от ответственности. Если сделано преступление, то было желание замять его, прикрыть.

Хрущев сказал:

— Это невозможно, даже если рассуждать с ваших позиций. Скрыть ничего невозможно. Люди будут выходить из тюрем, приезжать в города к родным. Они расскажут своим родственникам, знакомым, друзьям, товарищам все как было. Достоянием всей страны, всей партии станет то, что те, кто остался в живых, были невинно репрессированы. Люди отсидели 10–15 лет, а кто и больше, совершенно ни за что. Все обвинения были выдумкой. Это невозможно.

Потом, сказал Хрущев, прошу подумать — мы проводим первый съезд после смерти Сталина. На этом съезде надо чистосердечно рассказать делегатам всю правду о жизни и деятельности партии, Центрального Комитета за отчетный период. Предстоит отчет за период после смерти Сталина, но мы, как члены Центрального Комитета, должны рассказать и о сталинском периоде. Мы же были в руководстве вместе со Сталиным, и как же мы можем ничего не сказать делегатам съезда? Съезд закончится. Делегаты разъедутся. Вернутся бывшие заключенные и начнут их информировать по-своему. Тогда делегаты съезда, вся партия скажут: позвольте, как же так? Был ХХ съезд — и там ничего не сказали. Вы что, не знали о том, что рассказывают люди, вернувшиеся из ссылок, тюрем? Вы должны были знать!

А что они могут ответить? Сказать, что ничего не знали, — это было бы ложью, ведь имелась записка П. Поспелова, и о ней знали многие. Знали, что репрессии были ничем не обоснованны, что это был произвол Сталина.

Ответом была опять очень бурная реакция. Ворошилов и Каганович повторяли в один голос: