Ходить или не ходить на дело, связанное с физической опасностью и моральной нечистоплотностью, есть личный выбор каждого. Хотя зачастую никакой это не выбор, а всего лишь смирение перед натиском чужой воли. Во всяком случае, перед «делом» обязательно надо спросить у себя, а не у слезливых классиков сентиментального жанра: пошла бы я на это, кабы не ожидала за свою жертву самой бурной благодарности и самого высокого вознаграждения? Если ответ «не-а», то и ходить никуда не следует. Оставайтесь дома и смотрите телик. В крайнем случае, посетите парикмахерскую.

Ах, вам на месте не сидится? Вы мечетесь, кусаете губы, грызете ногти, поглощаете конфеты — в общем, волнуетесь? Вам кажется, что ваш избранник погибнет, если вы его не спасете? Зря. Приспособится к новым условиям, научится думать головой, работать руками — еще лучше заживет. И тем более не стоит забивать себе голову сказками про верную Герду и Снежную королеву. Вряд ли можно найти Кая, который захочет, чтобы у него отнимали блестящую перспективу заполучить весь мир и пару коньков впридачу. И его можно понять: была охота возвращаться к цветочным горшкам и простым радостям скромного, но честного существования на чердаке, вусмерть загаженном голубями за время отсутствия Герды. Никакие розы и никакая верная подруга жизни не компенсирует такого «образцового счастья». В силу перечисленных причин и нам, женщинам, часто приходится выбирать не между счастьем и несчастьем, не между «я одна» и «мы вместе», а в рамках аксиомы «мы все равно расстанемся» — но каким образом: «умрет или бросит», «сядет или бросит» и т. д.

Да, ведь есть же еще «предмет, достойный женского самопожертвования» — дети! Йети. Как же ради них не жертвовать собой — своим благополучием, своими интересами, своими чувствами? Одна моя знакомая гордо заявляла: «До тридцати лет женщина может жить собственной жизнью, но после тридцати она должна жить жизнью своих детей!». Я бы, правда не советовала жить чьей угодно жизнью — детей, родителей, кузенов и кузин… Ни после тридцати, ни после сорока, ни после семидесяти. Это плохо действует на родственников. На друзей, впрочем, тоже. И правда, если «отдать все», то перспективы далеко не ослепляют: либо вы растите будущего «вечного должника», который никогда не сможет распрямиться в полный рост и смело глядеть людям в глаза, считая себя недостойным; либо эгоцентриста, который так никогда и не научится считаться с другими людьми, да так и застрянет в состоянии грудничка — будет вечно орать, требуя любви, тепла, заботы, кормежки, гигиенических процедур… Заодно стоит подумать: а вдруг вы своему ребенку кроме собственных проблем ничего дать не можете?

Вера Ивановна не была юродивой по роду занятий. Она была обычной служащей. Но она носила на себе пудовые вериги — тяжеленный комплекс вины. Подобные чувства редко бывают обоснованы реальными обстоятельствами. Их человеку «вцеловывают» родители, а довершает процедуру среда, атмосфера, кто и что угодно. Вера Ивановна была поздним ребенком в своей семье. Ее родители пережили блокаду Ленинграда. Рожая Верочку, мама потеряла здоровье. И хотя мама и не думала укорять своего ребенка этими обстоятельствами, но Вера Ивановна ощущала свою «виноватость». За нее мать отдала здоровье, а другие люди отдавали жизнь. Вся страна трудилась, чтобы она, Верочка, росла сытой, одетой, обутой, получила образование. Получалось, что в своей маленькой еще жизни Верочка оказывалась по уши в долгу. А чем заплатишь такой огромный долг? Вере казалось, что покаянием и образцовым поведением — никак иначе.

В юности Вера Ивановна, тогда еще просто Верочка, была хороша собой, и на нее вовсю обращали внимание ребята. Верочке это нравилось, но одновременно ей почему-то было очень стыдно — за все. И что за внимание и за свое «недостойное» удовольствие. Она считала себя легкомысленной и безнравственной. А от своего первого робкого влечения к противоположному полу и вовсе приходила в ужас. Надо же, дожила до семнадцати лет и не подозревала, что в ней столько порока! Она боялась веселых и темпераментных парней, которые в этих «порочных страстях» жили, как рыба в воде, и воспринимали свою собственную «безнравственность» как нечто само собой разумеющееся. Поэтому избранником Верочки стал вялый, нудный молодой человек, так и не изживший к двадцати пяти годам инфантильную манеру надоедать окружающим прописными истинами. К тому же Володя — так звали упомянутого молодого человека — полагал, что весь мир ему должен. Вероятно, это и сыграло решающую роль в отношениях Верочки и Вовочки. Володя идеально подходил для Вериного комплекса вины.

Они поженились. Пережившая блокаду мама Веры Ивановны смотрела на вечно зудящего зятя и морщилась от отвращения: «Стоило тратить силы на выживание в этом аду, — горько думала она, — чтоб на старости лет наблюдать такое? Верка с Вовкой абсолютно не умеют радоваться жизни. Он поучает, а ей только этого и надо. Как будто нет других удовольствий! Вере только дай себя ограничить, а потом вволю поахать, поосуждать других, не таких высокоморальных». Знала бы она, что Верина судьба — еще не конец «жизни, принесенной в жертву»!

Через пару лет родилась Тася. По мере того, как девочка подрастала, отношения Веры Ивановны с дочерью обострялись. Тася была нормальным ребенком и почему-то не хотела испытывать спонтанную «виноватость» перед родителями — да и перед всем миром тоже. Таська, на радость бабке, кокетничала с мальчишками, замирала от восторга перед витринами с красивыми платьицами и туфельками, с чувством глубокого детского удовлетворения съедала по две порции мороженого сразу — но при этом не испытывала никакого сомнения в собственном «праве на наслаждение», и даже тени смущения не пробегало по ее ангельскому личику. Вера Ивановна, глядя на дочь, просто холодела от ужаса: куда все это Таську заведет? «Понятно, куда! Поживет, погуляет, а потом опомнится — да поздно будет!», — думала рассерженная мать и напрягала все силы для спасения дочери.

Годы детства и отрочества прошли в борьбе за дочкину нравственность. Было трудно, но Вера Ивановна не сдавалась. Очень кстати пришелся Таськин переходный возраст с его надрывами и коллизиями. Вера Ивановна, словно умелый лоцман, вела дочь, будто корабль, через бури и подводные мели — вперед, к «облико морале»! И свершилось. Теперь Вера Ивановна могла гордиться дочерью. Тася стала ну вылитая Вера в юности: на вечеринках забивалась в угол, на ребят смотрела испуганными глазами, в одежде предпочитала мышиный цвет и юбки носила в пол. «Ну, вот, — думала довольная Вера Ивановна, — Таська стала приличной девушкой. Теперь бы ей замуж за хорошего парня. Да-а-а, жаль мама не дожила — поняла бы теперь, как я была права».

Однажды Тася пригласила на семейный обед своего избранника — с родителями знакомиться. Разглядывая будущего зятя, Вера Ивановна довольно улыбалась — мальчик из приличной семьи, говорит как пишет, с по три причастных-деепричастных оборота в каждой фразе. Она и подумать не могла, насколько ее будет раздражать этот положительный с виду, хотя и нудноватый молодой человек. Вера Ивановна не сообразила, что Тася привела в дом настоящего диктатора. И отныне формировала свой комплекс вины вокруг воззрений мужа, а не матери. И блеклый зануда Коля быстренько занял то место, на которое Вера Ивановна претендовала сама. Зятюшка был уверен, что все ему должны, все жертвы принимал без благодарности, как само собой разумеющееся. Вера Ивановна тихо ненавидела Николая и за глаза называла его Геббельсом: «Все зудит, — злилась она, — всех поучает, весь мир ему не угодил. А эта дура-Таська уши развесила. Разве такого я хотела на старости лет?» Не такого? А какого?

Мы представляем себе жертвователя существом кротким и безобидным. Может быть, такие где-нибудь и водятся. Но чаще всего человек, привыкший во всем себе отказывать ради «большой цели», беззастенчиво требует того же от окружающих, не спрашивая, каковы цели этих самых «окружающих». Американский писатель Ральф Эмерсон считал, что «Каждый герой в конце концов становится занудой». Хотите знать, как это выглядит на практике?