Уже два месяца Иван жил у нее, недалеко от Крымского вала, и ни разу за это время у него не возникло желание скрыться в своей «берлоге» на восемнадцатом этаже высотки на площади Восстания, где он обычно уединялся, прячась ото всех на свете, в том числе и от Крестного. Там на него вал за валом накатывала Чечня, и он вновь и вновь проживал один за другим дни плена, чеченского рабства, дни, в которых растворилась его душа как капля вина в стакане воды, оставив в полном его распоряжении только тренированное тело профессионального убийцы.

У Нади он забыл о Чечне, хотя не смог забыть о смерти, которая влетела в его жизнь чеченским черным вороном и свила гнездо в опустевшем Иване – прямо на холодном куске его обледеневшей, промороженной души. Иван очень мало говорил сам, больше слушал надины рассказы о себе, о матери-наркоманке, той самой, мучения которой он прекратил, легким движением забрав ее жизнь. Он врастал в психологические подробности быта надиной жизни и они становились для него подробностями его жизни, поскольку никаких других подробностей в его жизни не существовало. Кроме подробностей убийств, которые он совершал по заказам Крестного...

Надя подняла голову, уловив его желание погладить ей шею. Иван положил руку спереди ей на грудь, чувствуя себя непривычно неуклюжим и скованным. Он вдруг понял, что не только женское тело, не только физиологический комфорт нужен ему от этой женщины, как это было со всеми женщинами, которых он помнил до нее в своей жизни. Ему нужна была ее по-собачьи беззаветная женская преданность, готовность принять его всегда и целиком, не оценивая и не рассуждая, что бы он ни сделал.

– Я вернусь к тебе, – сказал он, с трудом выговаривая непослушным языком какие-то странные для себя, непривычные слова.

Потом он сделал то, чего не мог объяснить себе и теперь, то, что его самого до сих пор удивляло и даже страшило настолько, что едва вспомнив, он тут же старался выбросить это из головы. Иван не то, чтобы понимал, он просто чувствовал, – начни он раскапывать внутри себя, начни искать ответ на этот вопрос, зашатается, ослабнет все его равнодушие к жизни, дающее ему силы, делающее его неуязвимым. Но как ни пытался он отвернуться от этого воспоминания, в памяти вновь и вновь всплывало это его движение – он наклоняется к Наде и целует ее в открытый, мгновенно покрывающийся испариной лоб.

Это для него была давно и прочно закрытая тема. Впервые после того, как он попал в Чечню, Иван поцеловал тогда женщину...

Состав слегка замедлил ход и Иван прислушался, но никакого, предвещающего крупную станцию и длительную остановку, оживления снаружи вагона не услышал. Он осторожно выглянул наружу.

Мимо проплывала обычная для небольшой станции картина – свалка железнодорожного металлолома, старые облезлые вагоны с выбитыми стеклами окон, кирпичные и деревянные постройки непонятного назначения – что-то вроде складов, огороды, обнесенные реденьким, неизвестно для чего поставленным заборчиком – все это было знакомо до зевоты, и не вызывало у Ивана никакого интереса. Его интересовало лишь одно – остановится состав или нет? Задержка никак не входила в его планы.

Приближение станционного здания, у которого, как издалека разглядел Иван, толкались несколько человек, заставило его спрятаться вновь, так и не узнав, что это за станция. Правда, это не очень его и интересовало. До станции своего назначения, где его должен ждать отправленный им самим груз на его же имя, он явно еще не доехал, покидать гостеприимный вагон было еще рано.

Состав, судя по всему, останавливаться не собирался. Иван лег на одуряюще пахучие сосновые доски и постепенно вновь задремал. В голове крутились обрывки каких-то разговоров то с Крестным, то с Надей, всплывали картины последних двух месяцев его жизни в Москве. Жизни с Надей, с Надеждой...

«А, ведь, я и впрямь на что-то надеялся, – подумал Иван. – И это странно. На что мог надеяться я, убивавший своих друзей, забывший свою жизнь и понявший вкус собственной смерти?»

Он вспомнил удивительное, непривычное чувство безопасности, которое первым проникало в его сознание, когда он просыпался рядом с прижавшейся к нему во сне женщиной. Он никогда после Чечни не чувствовал себя в безопасности, ни на один миг не забывал, что где-то рядом с ним кружит смерть – его и тех людей, которые встречаются на его пути. Чечня забрала его душевное равновесие, его внутреннее спокойствие, дав взамен – безразличие к боли и страданию, ироничное, недоверчивое отношение ко всему живому, способному предать и убить, и уважение к неживому – надежному и постоянному в своей неподвижности – к камням, металлу, оружию, к земле, по которой он ходил и воде, в которой приходилось ему плавать.

Рядом с этой женщиной он забыл о смерти и, поняв это сейчас, впервые после Чечни испугался. Испугался, что не узнает свою смерть, когда она придет, чтобы увидеться с ним еще раз. Иван понял, что он не хочет умереть, можно даже сказать – он боится умереть.

Ему опять стало нехорошо – от этой мысли. Он без малейшего колебания вступил бы сейчас в бой с любым противником, и победил быв его с прежней уверенностью, не задумываясь – зачем это ему нужно. Противник должен быть побежден только потому уже, что он – противник, что он хочет победить тебя, забрать твою жизнь. Но забрать жизнь Ивана имела право только Смерть, с которой у него были свои очень личные отношения. Смерть была почти существом из плоти и крови, существом, которое питалось человеческими жизнями и которое Иван кормил ими регулярно, считая это не только своей обязанностью, но почти – священным долгом. А чтобы подойти к нему близко, кормить из рук, нужно было не иметь страха перед ним. И Иван не боялся умереть, он верил, что смерть сама определит момент, когда забрать его к себе. А сегодня – впервые испугался...

Иван с удивлением прислушивался к себе, лежа на широких сосновых досках и покачиваясь вместе с вагоном на стыках рельс.

«Чего же я боюсь? – думал он, и этот вопрос казался ему самым важным сейчас, важнее самого Задания, которое он выполнял. – Почему я боюсь?»

Он вспомнил, как Надя упала после того как он поцеловал ее в лоб – на правый бок, подвернув под себя правую руку. Казалось, она потеряла сознание, но глаза ее были открыты и она смотрела на Ивана удивительно спокойным и ясным взглядом, принимая его решение, не ропща и не возражая – раз он сказал, что ему надо идти, значит... Значит она будет ждать его. Только вот ноги, почему-то, подкосились, и не хватало сил поднять руку, вообще – пошевелиться. Надя безусловно верила в его слова. Конечно, он вернется – он сказал, что вернется. Но от того, что она в это верила, не было никакой радости, только хотелось плакать, зарыться куда-нибудь с головой, спрятаться, скрыться и застыть там в бесконечном ожидании.

Надя знала, что он вернется. Но ее сознание черной пеленой заливала мысль о том, что она его больше не увидит. Никогда...

Иван мучался, пытаясь осознать свой непонятный страх, и что-то вроде ответа туманно плавало в его голове, не входя до конца в сознание и дразня своей близостью. Но Иван всячески отталкивал этот приближающийся к нем у ответ на свой вопрос, уворачивался от него и искал объяснения в трусости, в усталости, в болезни, слабости, в собственной ничтожности, наконец... Пока не понял – он постоянно убегает от прямого ответа, который все объясняет, но объяснение это не приносит облегчения.

Он даже открыл глаза и рывком сел на досках, схватившись за свои ноги, чтобы сохранить равновесие. Ответ встал перед ним со всей неожиданностью горного хребта, в первые отроги которого упираешься как в стену, хотя перед этим он неделю маячил у тебя перед глазами на горизонте, с каждым днем увеличиваясь по мере приближения к нему.

Он, Иван Марьев, – «Отмороженный», «Гладиатор», «Чеченский Волк» – боялся умереть, и никогда больше не увидеть женщину по имени Надежда...

И еще одно чувство всплывало изнутри Ивана, сопровождая чувство страха, находясь с ним в какой-то непонятной, но тревожной неразрывной связи. Чувство недоверия к Крестному...