– Ну и что? – заметил ему Павлик. – Кто вас там увидит? С Буерачной туда не ездят…

Костю приятно удивило его заступничество.

– Ну, если вы двое не боитесь… Мне вовсе тут бояться некого!

А Павлик поддержал Вику еще и потому, что их начинание совпадало с его собственными планами на вечер. Ему нужна была свобода действий.

– Ты, Костя, иди на кухню! – распорядилась Вика, взявшись обеими руками за отвороты голубой куртки, чтобы снять ее. – А ты, Павлик, отвернись!.. Вот так. – Она сама развернула его. Павлик подумал, что проще было бы отправить его вместе с Костей на кухню…

– Вика… – Он впервые с тех пор, как она поселилась у них, назвал ее по имени, и это стоило ему некоторого усилия. – А баптист вчера вечером дома был?

– Дядька Андрей? – переспросила Вика. – Когда я заходила к себе в комнату, был дома.

– И никуда не выходил?

– Вот уж не знаю! Я маме письмо писала. А потом будто спать легла. Может, выходил.

Павлик подумал, что на это он пока нигде не найдет ответа: выходил или не выходил баптист, когда где-то здесь, на этой стороне Жужлицы, возможно, в сосняке, а возможно, около горки, была Аня…

В этот день по-настоящему так и не потеплело. С утра, пока сияло солнышко, земля немножко отмякла, потом, когда стали наползать облака, затвердела опять, а к вечеру уже сковалась морозцем.

Некоторое время Павлик сидел на крылечке у дома, ждал. Едва исчезли вдалеке Костя и Вика, на улице, как по заказу, стало ни души… А ночь уже подкралась вплотную, и если бы не тучи над головой – вовсю бы сверкали звезды.

Павлик вошел в дом. Здесь было тихо, пусто. И казалось еще более пусто оттого, что не было теперь не только Кости, но и Вики…

Взял вчерашнюю шапку в сенцах, повесил на ее место каракулевую. По-вчерашнему обмотал шарфом горло… Был убежден, что все надо сделать в точности, как накануне, тогда появятся те же чувства, и повторятся вчерашние движения… Свет в комнатах, выходя на улицу, гасить не стал.

Накануне было тревожно от большой мертвенно-яркой луны в небе, а на этот раз – оттого, что она пропала. Пока он был в доме, стало совсем темно. Хотя светились обращенное во двор окошко Алексея Кузьмича и два окна в доме Васильевны. А у Ильки уже позакрывали ставни.

Огоньки на Буерачной и целое марево их над городом воспринимались далекими, как из другого мира, до которого Павлику просто не было никакого дела…

Его весь день тянуло к месту вчерашних события. Пытаясь разобраться в хаосе неясностей, он спотыкался на первой из них: откуда был выстрел?.. И хотя совершенно не представлял, что ему это даст, не мог сосредоточиться ни на чем другом, пока существовала эта загадка. Словно бы отсюда начинались все прочие неожиданности.

Это неопределенное вначале ощущение заметно обострилось, когда он с чувством неловкости перед Николаем Романовичем вылезал из машины. Чего он ждал от Илькиного родственника? Что надеялся увидеть или услышать, когда поехал с ним в город?.. Если ночью стрелял баптист, с него и надо было начинать.

На огороды Павлик шел той же дорогой: сначала вдоль домов, потом узким проходом между оградами. И когда шел, на мгновение уловил из того далекого мира, где полыхало море огней и где были сейчас Вика с Костей, мелодию бесшабашной летки-енки. Она ворвалась и, неуместная, сразу сникла. Потому что здесь, где был Павлик, властвовали сумерки, тишина и по-вчерашнему тревожное напряжение.

Ночь вступила в свои права, но то ли от городских огней, то ли от снежных пятен в стороне Жужлицы воздух как бы светился изнутри неуловимо голубоватым светом и отчетливо вырисовывался тополь за огородами, не хуже, чем накануне, была видна ограда Викиного дома. Лишь сосновый бор темнел опять холодно, отчужденно, и Павлик старался не глядеть на сосны.

У него не было ни малейшей обиды на то, что Костя уехал. Он даже не во все свои догадки посвящал Костю. Во-первых, у того хватало забот с Викой. А во-вторых, и в главных, не Костя, а он, Павлик, должен был в минуту опасности прикрыть Аню… Как обязан прикрывать друга каждый, если он человек, а не питекантроп. Павлик где-то просмотрел, не прикрыл.

Он стоял вчера под тополем лицом к Викиному двору, чуточку повернувшись в сторону дороги… Держался руками за дерево… И теперь, касаясь ладонями тополиного ствола за спиной, он чувствовал, что все накануне было именно так. А ему надо было повторить каждое свое движение, каждый шаг, чтобы установить, откуда летела пуля…

Вон там, из-за ограды, бесшумно появился Костя. Время словно переключилось назад на целые сутки. И двинулось опять, через те же события, в тех же ощущениях…

Когда над забором появилась чья-то фигура, он вчера оторвался от дерева и, лицом к Викиному дому, начал отступать ближе к соснам…

И едва чуть слышно затрещал забор, – а в первые мгновения это показалось тогда очень громко! – он сделал рывок… Ну да! Он развернулся почти на сто восемьдесят градусов и в одном порыве сделал движение к соснам, чтобы нырнуть в глубину бора, это было его первым и главным побуждением тогда, но что-то словно бы оттолкнуло его, пожалуй, даже испугало – неизвестность или чернота сосен, но в те короткие доли секунды он почувствовал себя зажатым опасностью, как если бы она подстерегала его не только со стороны Викиного дома, но и со стороны бора; и он все в том же рывке, совершенно импульсивно меняя направление, бросился к дороге – туда, где опасности еще не было. И вот тут почти одновременно раздались испуганный возглас и звук удара. Сначала был, конечно, возглас. Но Павлик среагировал на него лишь мысленно, потому что не угадал направления… А значит, выстрел, который хлестанул тут же, следом, если верить, что дыра на шапке от пули, а сомнений в этом у Павлика не было, мог быть сделан с крыльца дома Вики. Или… или с прямо противоположной стороны, от сосен.

Павлик возвратился к тополю, чтобы снова повторить каждое свое движение. И опять отступил от дерева. Когда в непоследовательности вчерашних событий треснул Викин забор… И, мысленно опять восстанавливая это мгновение, он теперь вновь рванулся было прочь от тополя. Но коротко глянул в сторону сосняка… и замер, холодея.

Этот неожиданный, цепенящий холод, который сначала как будто неуверенно подкрался к нему, а потом хлынул в него сразу отовсюду, и был первым его ощущением в ту минуту, когда он увидел за деревьями словно бы выросшую из глубины сосен человеческую фигуру.

Неизвестный тоже замер, как он. Даже вместе с ним, одновременно с ним. И это было второе, что осознал Павлик: будто незримая ниточка связала его с человеком в соснах – ниточка страха… Ему показалось даже, что в последний миг неизвестный разворачивался в его сторону, как он – в сторону сосен.

Проглотив испуганный возглас, а может быть, даже неслышно вскрикнув, он бросился бежать в том же направлении, в каком бежал вчера: по тропинке, что, нырнув между оградами, вела к дороге.

Потом, восстанавливая уже это, новое событие, Павлик не мог избавиться от убежденности, будто заметил, как одновременно с ним повернулся и неизвестный, чтобы раствориться в глубине бора.