Чтобы не глядеть на Вику, взял шнур и стал тщательно обвязывать шкатулку: девять рядков поперек и восемь вдоль, один к одному – это он хорошо запомнил.

Ему очень хотелось выложить разом все свои тайны… И что-то удерживало Павлика от этого. А вместе с тем мучило…

Нет, конечно, при Вике говорить нельзя. Павлик глянул на Костю. А тот словно бы ждал этого молчаливого вопроса, чтобы, переведя обеспокоенный взгляд на Вику, без слов предостеречь Павлика.

И странное дело: если минуту назад Павлика тяготила необходимость в одиночку обдумывать события, теперь он опять вдруг почувствовал облегчение оттого, что это как бы даже вменялось ему в обязанность. И он со спокойной совестью мог никого не посвящать в свои тайны.

– Давайте спать! – неожиданно бодро сказал Костя. – Или будешь мороженое? – спросил Вику. Она поглядела на шкатулку в руках Павлика.

– Нет… Завтра съедим! Павлик пусть, он же не ел.

– Я не хочу… – отозвался Павлик, в который раз подравнивая капроновую обмотку.

– Баптист вернется не раньше завтрашнего вечера. – Костя легонько щелкнул по деревянному ящичку. – Раньше поездов нет. Так что отнесем это завтра! – объявил он, давая тем самым возможность забыть всем хоть до утра и об этом ящичке, и о том, что с ним связано.

Немного позже, когда Вика заставила Павлика отвернуться и он подошел к лестнице, что вела в мансарду, Костя спустился к нему, спросил на ухо:

– Чего ты, Павка, навыдумывал себе, а? Давай, старик, завтра все?.. Надо помозговать как следует! – Он хлопнул его по плечу, и это неожиданно окончательно утвердило Павлика в решении пока ничего не говорить ему ни о гараже, ни о таинственном курильщике.

Правда, потом он будет раздумывать: почему все же не сказал тогда обо всем Косте?.. И ему на какое-то время покажется, что уже в эти минуты, когда они втроем, испуганные, глядели на злосчастные облигации, а потом – каждый сам по себе – готовились ко сну, он знал, что предпримет ночью еще одну опасную вылазку… Хотя вроде бы совершенно не думал об этом, и когда обвязывал шкатулку, и когда устанавливал раскладушку.

Делая вид, что сильно устал и уже дремлет, он почти не реагировал на болтовню Вики, которая в темноте оживилась и начала фантазировать, как можно бы с шиком истратить выигранные деньги, если не возвращать их дядьке Андрею. Лишь на заключительное Викино «спокойной ночи, приятных снов» Павлик негромко ответил: «Спокойной ночи…» И наконец-то получил возможность остаться один на один со своими мыслями, которые поначалу возвратили его к Жужлице, к Аниным санкам на льду…. Потом, скользнув мимо второстепенных событий, переметнулись на более поздние впечатления, связанные с пустым гаражом Мелентьевых… Что должно произойти в одиннадцать часов? И когда? Днем? Вечером?.. Завтра? Или уже сегодня?.. Не догадался при свете глянуть на будильник. Теперь не имел представления о времени.

Потом вдруг мыслями его опять целиком завладели облигации. Что если они у баптиста – честные? Тогда все, что сделал он, Павлик, – самое обыкновенное воровство! Это первое, что вдруг сильно взволновало Павлика. Затем он подумал, что в любом случае эти облигации не имеют никакого отношения к секвойе, к санкам на льду Жужлицы… Деревянный ящичек не только не приближал его к разгадке Аниной тайны, а, наоборот, уводил куда-то в сторону. И Павлик со всей ясностью понял вдруг, что обязан как можно скорей избавиться от чужого сокровища, которое предусмотрительно засунул под подушку. А после этого опять наведаться к одинокому, старому тополю! Сегодня же…

Поднимался целую вечность.

Опять медленно высвободился из-под одеяла и опустил на пол сначала одну ногу, потом другую… И ухитрился не скрипнуть ни одной пружиной.

Так же медленно, долго, сантиметр за сантиметром, открывал дверь в сени. При этом больше остерегался разбудить Костю, а не Вику, потому что Костя мог легко поломать его замысел. Не будь Вики, не свяжись они с нею, Костя первым бы с головой ушел в любую рискованную затею. А тут он явно запутался…

Одевался Павлик уже в сенях.

Дверь на выход приоткрыл ровно на столько, чтобы протиснуться. И некоторое время стоял на крыльце, прижимаясь к дощатой стенке.

Ночь стала как будто еще неприветливее: сгустилась возле домов и по-над землей, пропиталась влагой и почему-то пахла осенью – гнилой листвой, изморозью.

Вплотную к стене Павлик ушел за дом. И, пригибаясь, далеко в обход, через сады, пробрался к ограде Алексея Кузьмича.

До боли в глазах всматривался в неясные ворохи черноты на огородах и в направлении сосняка, двигаясь вдоль забора. А когда перебежал через проход между дворами и затаился у ограды Мелентьевых, почувствовал озноб, неожиданную сухость в горле… Но к страху он был готов заранее. И даже знал, что главный приступ его испытает здесь, у забора Мелентьевых, за которым, быть может, всего в нескольких шагах от него скрывался курильщик. Прохлада и сырость как-то сразу отодвинулись на второй план. А перед глазами вырисовался из темноты недвижный силуэт одинокого, словно бы мертвого, тополя на огородах.

Нырнул через щель во двор Вики, как в убежище. И здесь сразу успокоился, будто в собственном доме. Осторожно поднялся на крыльцо.

Погруженная в темь улица Буерачная то ли спала, то ли затаилась в безмолвии. Лишь от дома сторожа Кузьмича неожиданно донеслась какая-то мелодия. Жена Кузьмича иногда целыми днями крутила радиолу. Но когда Павлик пробирался мимо их ограды, музыки почему-то не расслышал.

Теперь уже легко, привычно Павлик открыл и затворил за собой дверь чужого дома, пересек сени…

А в горнице, как будто он заранее обдумал это, не повернув направо, в комнату постояльца, а обошел почти невидимый в темноте стол и, опустившись на колени, сразу прильнул к окну.

Под крышей гаража не улавливалось ни малейших признаков жизни.

Да Павлик и не знал, что хотел увидеть или чего ждал, стоя без движения у подоконника. Вновь это было и удачей, и ошибкой его.

Перед глазами от напряжения замельтешили желтые искорки, пока он всматривался в черноту, и даже начала кружиться голова, когда, хлестнув по нервам, так, что он едва не вскрикнул от ужаса, щелкнул входной замок и чья-то тяжелая нога ступила с улицы в сени.

Думать ему в эти короткие несколько мгновений было некогда. Чуть не повалив телевизор, он метнулся по комнате и бессознательно прижался в уголок, за платяным шкафом…

По звуку шагов машинально отметил, что в комнату вошли двое.

– О, баба! – голос постояльца. – Даже дверь как следует не закрыла.

Его спутник буркнул что-то невнятное.

– И ставни нараспашку! – раздраженно добавил баптист. Ругнулся: – Хоз-зяева…

Не имея ни единого шанса выскочить на улицу и уйти от погони, Павлик все же метнулся было через горницу в сени, когда эти двое прошли в комнату баптиста. Злой, властный голос второго мужчины неожиданно удержал его за шифоньером.

– Сейчас не о хозяйстве думать! – Это был голос неизвестного, он и в комнате баптиста отдавался, как в пустоте гаража. Хозяин, должно быть, потянулся к выключателю. – Не зажигай! – предупредил его спутник. – Любоваться нам не на кого! – Он даже о будничных делах говорил, не меняя тона: зло, властно. – Как удалось вырваться?

– Надула нас эта… золото мое! – в прежнем тоне, как и гость, ответил баптист. – Ищем ее хахаля, а тот, оказывается, в Мурманск дернул! Клавдия за ними, а я – на самолет. Сюда… – И после паузы добавил: – По мне, так провались она где-нибудь, бочку водки первому встречному выставлю!

– Ладно! – опять остановил его неизвестный. – Все это к черту сейчас! Ты главное-то понял?!

Баптист долго медлил с ответом. Наконец как-то угрюмо и настороженно проговорил:

– Понять-то я понял… Но при чем здесь я?!

– При том! – сказал, как отрезал, неизвестный. И четко разъяснил, выделяя каждое слово: – Если погорю я или Гурзик – горим все!