Вдруг отдельная Юрина запись: слова женщины, обращенные к Володе Блоку.
Наташа Серафимова: «Вы – бахрома от брюк!»
Эта запись поразила меня.
Значит, все-таки была реальная Наташа, та, что во «Времени и месте» воспета с такой щемящей, мучительной силой любви. Любви несчастливой, любви безответной!
И рассказ Володи о том, как познакомился с Наташей. Состояние Антипова (свое состояние) Ю. В. описал в романе «Время и место».
«Антипов смотрел то на Маркушу, то в окно, где раскаленный полдень кипел в синеве над крышами, и предчувствие страха охватывало его. Ведь нет страшнее, чем узнать свое место и время, а он как будто стоял на пороге такого узнавания – оно должно было выплыть из бессвязной болтовни Маркуши. И тайный озноб обнимал Антипова. Он глядел на Маркушу, который столько раз выручал его во множестве мелких, неотлипчивых, жалящих, грязноватых делишек, без которых не существует жизни, как не существует лета без мух и комаров, а теперь должен был, сам того не зная, нанести рассекающий сердце удар, и Антипову вдруг показалось, что Маркуша отсчитывает часы его жизни, будучи сам чем-то вроде часов. Такие кривые, текучие, лысоватые, с пунцовыми щечками, из кошмарного сна, наподобие часов Сальвадора Дали, это и есть Маркуша.
Но эти часы были его, Антипова».[96]
Рассказу о Наташе посвящено много страниц в личном дневнике Ю. В., но суть и истинная правда их отношений – на страницах романа. Потому что самое заветное, самое тайное, самое больное годилось только для прозы.
Однако вернемся к болтовне Маркуши, записанной в тоненькой ученической тетрадке.
«Как познакомился? В парикмахерской.
Ходил небритый, опустошенный... Из-за своих неудач. Еще Мопассан жаловался в письме к Флоберу на однообразие женщин, но это детали... Я брился. Ее ноги меня притягивали; 30 апреля. Первый матч в Москве. «Динамо» – «Пахтакор».
Я был очень оживлен, а я могу быть таким. Как один говорит: как интересно смотреть на тебя на бегах, как ты волнуешься! Стали шиться на «Динамо», подошли к буфету... Я отошел в сторону, денег у меня, кажется, не было, как всегда... Она ела ветчину, как положено, пила пиво... На трибунах было интересно. Пшеничников играл... Я, как женщину, прочитал ее всю. Она ахала, я смотрел на ее грудь, ее бедра касались меня...
Да, сюжеты тебе нужны. Чехов бегал, кричал: «Дайте мне сюжет!»
Один старик, 76 лет, беговик, ехал со мной в трамвае. Говорил:
– Поеду сегодня на Птичий рынок... В воскресенье там все рассчитываются: Мишке, Тришке...
В Тирасполе. Один ленинградец старик удивлялся:
– Вы Надсона читаете? Сколько людей ни спрашивал – никто Надсона не знает...
Подошел еще один хмырь. Дело было в ресторане легкого типа. Ему – под полтинник. Работает электросварщиком. Был в Бухенвальде у американцев. До войны играл в Сталинграде в футбольной команде. В Тирасполе женился, двое детей. И умерла жена. Старик показался ему «пришей-пристебай».
У нас, игроков, так бывает: хочет войти в долю, но не решается, боится, что его не возьмут. У нас называется: «Иду 20 коп!» или «Иду 30 коп!». Самая маленькая доля – 10 коп. Иногда можно сказать: «Иду до денег!» Или «Иду деньгами». А «До денег» – отдать, когда будут деньги. Может быть, через месяц или три месяца.
Это – игра в железку, в карты.
– Пробей ему макитру! Плачу 15 рублей!
(во время драки с грузинами)
– Твоя кличка: «Отвались!» – разговор блатных.
...Был такой футболист Дема. Демин. Классный был игрок. Он футбол делал. А тут иду мимо малого динамовского стадиона, а Дема стоит и через решетку смотрит, как в русский[97] играют. Про него забыли, никто не догадался – проходи, мол, товарищ Дема, бесплатно!..
Один раз у Никитских ворот беру четвертинку, а он говорит мне: «Да бери уж сразу целую! Я тут один дом знаю – там такой грибной супчик!» И правда, пошли. В переулке. Я говорю: «А бегать еще можешь?» – «Что ты! – говорит. – Еще как бегаю! Смотри...» И стал бегать по переулку туда-сюда. Раза четыре пробежал. «Видишь, – говорит, – не задыхаюсь. Потому что никогда не пью красное вино, только – белое!»
Умер он вдруг от сердца. Так же, как Гриня, как Соловей. Хоронили его хорошо. Все пришли. Говорили речи. Бобер говорил. Ну – Дема это история! Полтинника еще не было...»
Ю. В. верно и даже как-то нежно любил спортсменов. Особенно хоккеистов. Он очень сострадал им. Сострадал их бесправию, их трагической ранней старости, их обреченности. Он часто рассказывал мне о судьбе знаменитых хоккеистов – Альметова и других (к сожалению, имен не помню). А помню вот что – смешной рассказ Ю. В. о том, как в Стокгольме в гостинице он услышал разговор ребят из нашей сборной по хоккею.
– Шведы в баре сидят, девок к себе водят, а мы месяц живой п...ы не видели! Что это за безобразие! – возмущались игроки.
Однажды мы вошли в магазин «Березка», были тогда такие магазины, где продавали заграничные товары на специальные чеки, эквивалентные валюте. Ю. В. вдруг застыл как вкопанный и прошептал: «Вон Гаврилов стоит! Видишь, около прилавка с обувью. Это Гаврилов!» И столько в этом шепоте, да и в лице было мальчишеского обожания!
Гаврилов потом сыграл немаловажную роль в нашей судьбе. Мы с сыном ехали на ответственный экзамен, сын поступал в лицей. В дороге на шоссе закипел радиатор машины. Катастрофа! Я стала ловить попутку. Но никто не останавливается, даже соседка по даче, дочь знаменитого режиссера, промчалась мимо, глянув искоса. Мы были в отчаянии, до экзамена оставалось полчаса. Вдруг притормозили «Жигули»; водитель в спортивном костюме открыл дверь, и я не успела ничего сказать, как дверь захлопнулась, и сын укатил с неизвестными. Вернувшись с экзамена, он рассказал, что его подвез САМ Гаврилов, мчался как бешеный, чтоб успеть, и даже ввел в класс, где уже зачитывали тему сочинения, и объяснил, что произошло и почему мальчик опоздал. Я нашла телефон Гаврилова и много раз звонила, чтоб поблагодарить, но не заставала.
Хорошо помню, как смотрели вместе футбол с Алексеем Николаевичем Арбузовым. Алексей Николаевич был с Ю. В. каким-то другим, более естественным, без наигрыша, что ли. Когда-то они очень дружили; жены вместе ездили отдыхать, потом что-то произошло, я не спрашивала, и они отдалились. Но однажды в Дубултах рванулись друг к другу с такой силой давней привязанности, что я изумилась: оказывается, то, что соединяло их, не угасло с годами. Начался новый виток дружбы, дружбы зрелой, бесконечно доверительной и сцементированной любовью к спорту. Часами сидели рядом у телевизора, обмениваясь короткими, только им понятными, репликами. Они любили друг друга и различали за масками, которые каждый выбрал «для жизни» (Арбузов более экзотичную, Юра – более естественную), так вот – различали под масками подлинное лицо друга.
Что еще, кроме главного – чтения и сидения в архивах – происходило в 1961 году?
В издательстве «Физкультура и спорт» вышла книжечка статей, репортажей и рассказов из «туркменского цикла».
Раз в неделю ездил на «Мосфильм» на заседания шестого творческого объединения писателей и киноработников. Небольшой приработок и возможность помочь хорошим и талантливым людям. Например, Геннадию Шпаликову. Ю. В. назначили редактором сценария «Трамвай в другие города», фильм после многих мучений все же вышел; творчество Шпаликова Ю. В. защищал яростно.
Вспомнилась вот какая история. В ресторане Дома кино «обмывали» чью-то премьеру. Мы с Ю. В. сидели тогда за разными столами. Пьяненький Гена Шпаликов вылез на эстраду и все пытался спеть свою песню (кажется, она называется «Палуба»), он покачивался, начинал не в такт; в зале смеялись, беспрерывно аплодировали, кто-то шикал, а он все мотался по эстраде, взмахивая руками, пытаясь дирижировать. Зрелище было тягостное, но пирующие (уже под парами), кажется, этого не ощущали. Вдруг я увидела, что к эстраде подошел Трифонов (в очках, в черном кожаном пиджаке, медлительный и бледный), неожиданно легко вспрыгнул на помост, обнял Гену и увел. Через несколько лет мне припомнилась эта история. Юра сказал: «Сволочи, он был там самым талантливым».