Гипнотизер Мессинг, говорят, проделал такой опыт: пришел к директору одного из крупных банков и сказал, протягивая ему клочок газеты: «Вот распоряжение. Выдайте мне 100 тысяч». Директор взял клочок газеты, повертел, посмотрел на свет и кивнул. «Хорошо. Все правильно». И – выписал чек. При этом присутствует представитель ГБ.

Мессинг сказал:

– Спасибо. А теперь посмотрите, что за распоряжение я вам дал...

Директор ахнул: он увидел клочок газеты.

Сила внушения. Она исходит часто от скверных поэтов, которые убеждены в том, что пишут прекрасные стихи; и во время их собственного чтения – заражают слушателей... А потом прочитал сам, глазами, и увидел – вздор, липа. Читал Константина Вагинова «Бамбочада».

«Бамбочада» – изображение сцен обыденной жизни в карикатурном виде. Г. Ван-Лир, прозванный il Bamboccio (калека), в XVII веке славился этого рода картинами.

«...Иногда во сне я плачу, и мне кажется, что я мог бы быть совсем другим. Сейчас я не понимаю, как я мог так жить. Мне кажется, что если бы мне дали новую жизнь, я иначе прожил бы ее. А то я как мотылек, попорхал, попорхал и умер».

Не верьте диктаторам, которые разглагольствуют о будущем; их интересует только настоящее. А во всем настоящем их интересуют только они сами. Только о себе они думают с нежностью и заботятся искренне – причем о себе сегодня. Что будут говорить о них после смерти, их не волнует.

Читал Константина Вагинова «Козлиная песнь»

«Поэт должен быть Орфеем и спуститься в ад, хотя бы искусственный... Неразумны те, кто думают, что без нисхождения в ад возможно искусство.

Средство изолировать себя и спуститься в ад: алкоголь, любовь, сумасшествие...»

Агафонов вспоминает о Лиде:[104] «Там, на перекрестке, в последний раз он встретился с ней, ее уводили в концентрационный лагерь...»

Агафонов вспоминает 1920 год. «Козлиная песнь» опубликована в 1928 году. «Прибой». Ленинград.

М. С. Э.[105] (1930) пишет.

«К. Л.[106] – место изоляции военнопленных, заложников и других лиц социально-опасных, не совершивших уголовных деяний, но изоляция которых необходима в целях сохранения порядка и как мера социальной защиты».

«Козлиная песнь» – лучшая вещь Вагинова из трех, которые я прочел. Еще «Бамбочада» и «Труды и дни Свистунова». Грустно, тяжко, иногда противно, иногда мучительно-гадко... И так жаль чего-то, что никогда, никогда не вернется.

Читал две маленькие книжки Леонида Добычина.

«Город Эн» и «Встречи с Лиз». Совершенно забытый писатель. Покончил с собой в 1936 году. Интеллигент, тонкий, изысканный, ироничный. Писал о предреволюционном и пореволюционном захолустье (город Двинск). Читать его так же грустно, как Вагинова. Но он проще, менее изобретателен, менее образован.

Читал Глеба Алексеева. «Мертвый бег» – издано в Берлине в 1923 году, эмигрантская повесть. Написана густо! И роман «Роза ветров» – наиболее известный, 30-е годы, стройка Бобриковското комбината. Подзаголовок «Поиски романа». Довольно скучно – увлечение документами, фотографичностью.

Рассказ «Иные глаза» – хорош.

Глеб Алексеев погиб в 1937 году.

Вчера навестил Николая Никандровича Накорякова[107] (84 года), знавшего отца по Тюменский ссылке 1907 года. Он мне позвонил несколько дней назад, прочитав «Отблеск костра».

Маленький, довольно бодрый старичок, с коротко постриженной, круглой аккуратной головкой, улыбающийся, курит сигареты. Ручки у него сухонькие, с выгнутыми от старости большими пальцами. Говорил здраво, интересно. С трудом вспоминал лишь некоторые фамилии и имена. Живет он с дочкой и внучкой, обе уже не очень молоды – в двух маленьких смежных комнатах коммунальной квартиры в старом Мансуровском переулке.

Отца он видел только в 1907 году в Тюмени, то есть 58 лет назад – и больше никогда.

– Родителя вашего я знал, но вы на него не походите, – были первые его слова.

В его памяти отец был юным, девятнадцатилетним, худым и хромал. Ему кажется, что он и потом хромал, но он ошибается. Видимо, просто была ранена нога. Больше, собственно, он ничего не мог вспомнить.

Я сказал, что это интересно – как он запомнил человека, которого видел недолго и так давно.

– Так ведь нас тогда было так мало, – сказал старичок. – Несколько десятков на всю Россию. А теперь видите, что полмира наши.

Он улыбнулся нежно и робко, как улыбаются слепые. Он почти совсем незряч, читает с лупой.

– Но сколько это стоило крови, скольких жертв, – сказал я.

– Да, крови много...

Мы стали говорить о 37 годе. Он считает, что был заговор, исходивший из кругов НКВД. Кто главные фигуры заговора – пока неизвестно, так как нет допуска к материалам. Но он убежден, что был заговор, имевший целью сменить власть в стране. А Сталин? Сталин, по его мнению, не столь виновен, как считают. Слухи о том, что он в 1911 году был завербован охранкой – чепуха. Он знал Сталина близко, был участником Лондонского и Стокгольмского съездов. Сталин был настоящий революционер, фанатик, прямолинейный. «Я спал с ним на одной койке». Я спросил, а не может ли быть, что человек переродился? Власть меняет людей. Он подумал, сказал – да, может быть...

Я очень осторожно, не желая вступать в спор, сказал, что Ежов и Берия были лишь исполнители.

– Ежов был ничтожный человек, – сказал Накоряков. – Я его знал. Он был пьяница, бабник, вырожденец.

Интересно, что такие люди, как Накоряков, Стасова – оставшиеся в живых – обеляют Сталина. Что бы они говорили, умирая в бараке, на Колыме? По-прежнему считали бы его «революционером»? А, возможно, – да, считали бы...

Накоряков – из крестьян Тобольской губернии. Учился в Тобольской семинарии, был исключен за революционную деятельность. В 1911 году, после экс-а,[108] когда ему грозила казнь, – он говорит «весилица» – ему пришлось бежать за границу. 6 лет, до 1917 года прожил в Америке. В 1922 году стал главным редактором Госиздата. Рассказывал, как в 1936 году ему позвонил Сталин:

– Ты что же волынишь с романом Антоновской?..

Это было халтурное произведение, восхваляющее мелкое грузинское дворянство.

Потом, поразмыслив, я решил, что Накоряков в чем-то слегка привирает. Может быть – от старости.

Старики отличаются тем – глубокие старики – что их больше всего вдохновляет и радует мысль о том, что они пережили своих сверстников. Дух соревнования. У очень глубоких стариков оттого бывает веселое настроение. Они чувствуют себя чемпионами. Все остальное их волнует гораздо меньше.

Накоряков рассказал о некоем старичке (78 лет) Баранченко, который написал пять томов воспоминаний. Он бывший анархист. Я попросил познакомить меня с ним. Накоряков обещал.

Рассказал историю, которую ему рассказал этот Баранченко. До революции в камеру Екатеринославской тюрьмы, где сидели политические, бросили крестьянку с ребенком. Она была совсем молодая женщина. Муж ее был хил, болезненен. Свекор – здоров, могуч. Однажды оба напились где-то, пришли домой, муж полез к жене, а потом – свекор. Она не давалась, он ее изнасиловал. Оба, отец и сын, захрапели. Она убила обоих – топором. Она прижилась в камере политических и все время была с ними. С ними пошла в ссылку. Там они ее обучали, развивали. Ее освободили, как и других политических, в Февральскую революцию. Она стала большевичкой. Окончила Университет. Стала Профессором права. В 1937 году погибла, как многие. Ее звали – Анна Воскобойникова. Ее дочь, тоже Анна, жива.