На симпозиуме[175] хорошенькая критикесса из Финляндии, напившись, плакала и спрашивала всех по-немецки: «Но кто мне, наконец, объяснит, что такое социалистический реализм?»

Секретарь Горкома: «Все, конечно, знают наших великих земляков-писателей... Миколу Панасенко, Грицко Омельчука, Касьяна Нэдрибайло...» Зал онемел, потом раздались жидкие аплодисменты подхалимов. Переводчики с трудом выговаривали по-фински непривычные фамилии. А где Бабель, Катаев и др. «великие земляки-писатели»? Национальностью не вышли.

Встретил в «Новом мире» А. И.[176] Удивительное лицо. Лицо пророка. Глянул внимательно: «А вот он какой, наш Юра!» и разошлись в коридоре. У наблюдавших сцену на лицах застыло почтительное умиление.

У Тани умер муж,[177] и сразу все стало видно иначе. Он стал виден другим. Когда-нибудь (когда?) напишу о недочувствии, недо... Для него у всех чего-то недо... Горько и непоправимо...

Пришел П. После очередного скандала дома. Сын ему сказал: «Я-то уйду, но у тебя же инфаркт будет». (Это фраза из повести «Предварительные итоги». – О. Т.)

В двенадцатом номере «Нового мира» была опубликована повесть Юрия Валентиновича «Предварительные итоги».

По этому поводу запись в дневнике.

Отчего-то некоторые из жителей «Аэропорта» решили, что Гартвиг – это Георгий Гачев.[178] С глузду съехали что ли? Что за пошлость! Будто я и увидеть и придумать не способен. Только «списывать». Гачев – совсем другой: наивный бессребреник. В нем очень сильна качественная болгарская кровь.

21.1.71.

Телефонные разговоры.

С С. Д. Разумовской.[179]

– Юра, я должна вам сказать, что о вашей повести идут разноречивые толки...

Б. Ямпольский.[180]

– Со всех сторон слышу то же, что я тебе говорил. Для меня твоя повесть – лакмусовая бумажка... Только дураки и просто злобные люди могут говорить что-то плохое... Шера Шаров[181] тебе не звонил? Ему очень нравится. Он говори т: «Если бы Чехову сказали: „Вот ваш лучший рассказ“ – он бы подписался... Александр Петрович Мацкин[182] сейчас в больнице. Ему очень, очень... Да! А он серьезный человек. Ему мало что нравится.

Георгий Гачев: – Юрий Валентинович? Говорит Георгий Гачев!

Я очень обрадовался, ибо мне говорили, что я «изобразил Гачева», а я, действительно, взял несколько внешних черт у Гачева. Но характер, тип – другой. Я боялся, что Гачев может обидеться.

– Мне все уши прожужжали о том, что вы меня изобразили. Я прочитал. И вы знаете, мне очень понравилось.

– Георгий, я взял какие-то внешние детали, но ведь тип – совершенно другой.

– Конечно, конечно! Я понимаю. Все это ерунда. Я просто звоню, потому что считаю эту вещь очень сильной, серьезной. Все очень точно, правдиво... Люди – все какие-то не на месте, неприятные – если разбирать рационально, – и в то же время какая-то волна любви есть во всей смуте... Почему-то любишь этих людей, пусть даже плохих, неудачных, хотя я и не считаю их плохими. Какая-то доброта есть во всем этом. И весь ад нашей жизни, вся тошнота... И как приходится жить в этом, и смиряться, и любить... У вас есть такие метафизические прорывы. В этой повести есть два таких места: одно, когда приходит письмо из деревни о смерти брата Нюры – от того, что приехал в гости другой брат, напились и т. д. И вы рассуждаете: откуда этот чужой человек, чей-то брат, почему он входит в мою жизнь... И ваша жизнь представляется вам каким-то нелепым, нескладным стогом сена, где все вместе: и чье-то, и свое, и чужое... Это – прекрасно! Это уже – мифологема... Мифологическое происхождение жизни – каждой, каждого человека...

И второе место – конец.

Когда-то я учился музыке, мой преподаватель однажды рассказывал мне о композиции «Болеро» Равеля... Там все время повторяется бесконечно одна тема. Где же конец? Как кончить? Нужен сдвиг в другую тональность, и тогда прежде повторявшаяся тема может стать концом... Для того, чтобы вернуться «на круги своя», нужен сдвиг, уход в другую тональность...

Я сказал, что очень рад звонку Георгия. Договорились о встрече, в середине февраля.

В.

Последние повести – часть единого целого. Нельзя поступаться своими принципами. Описан обывательский слой нашего общества. Положительный герой – автор! Не хватило публицистического темперамента. В «Обмене» – противопоставление: сильная – слабая женщины. Применен жаргон, без чувства меры. «Предварительные итоги» – повторение материала, а он исчерпан.

С.

Это похоже на «Скучную историю» Чехова.

(Непонятно хорошо это или плохо быть похожим на Чехова. – Ю. В.)

Герой – эгоист, не понимает молодежи, не чувствуется, что он воевал. Злобится на весь мир.

Еще один С.

Ставлю вопрос: не является ли повесть Трифонова поклепом на советскую интеллигенцию?

Авторская позиция не совпадает с позицией героя. Показана либеральная интеллигенция, которая привыкла играть в слова – подвергается осуждению. Борьба с рационалистами сегодняшнего дня. Показано интеллигентное мещанство.

А.

Размышление, боль – это не поклеп. Тема – отчуждение, в котором живут многие. Да, действительно напоминают «Скучную историю» и «Мою жизнь» Чехова. Напоминают и рассказы последних лет Василия Гроссмана. Он тоже не выходил из зоны семьи. Это вещи очистительного свойства. Герой растратил 20 лет. 20 лет мошенничества. Касается многих из нас!

Г.

Литература становится объемной. Отрицание псевдоинтеллигентности есть и утверждение истинной интеллигентности. Серьезность жизни не только на войне, но и в быту. Повести гуманистичны. Жестокое отношение к самому себе. И все это – на материале быта.

Р.

Автор симпатизирует своему герою. Он добр, он порядочен, он – работяга. Трифонов никого не разделяет в своей повести на интеллигентов и неинтеллигентов. Это повесть против камуфляжа интеллигенции. Проблема отцов и детей. Почему дети нас не любят? Как Павлик Морозов, например – по разные стороны баррикад.

О.

В повестях слишком благодушный тон. Вопрос: почему в 20-х и 30-х годах нация, которая дала миру Бетховена и Гете, пошла за ефрейтором, за ублюдком? После окончания войны появилось слишком много полуинтеллигентов, полуобразованных людей. В лагерях экспериментировали на живых людях, герой Трифонова – Гартвиг тоже совершает психологические эксперименты над живыми людьми. Для меня семья, описанная Трифоновым – та ячейка обывателя, которая вырастила фашизм. Герой – литературный кули. Все люди в повестях – безнравственные. Герой – неразоблачим. Но это человек безнравственный.

К.

Кто такой герой? О. считает, что – безнравственный фашист, а Р., что хороший добрый человек. Этот человек не потерял чувства стыда, и это его отличает от других. Он кормит не своего сына-тунеядца, а – свою совесть. Это напоминает коллизию «Зимы тревоги нашей».

К.

«Обмен» подводит итоги истекшему десятилетию. Образ Нюры олицетворяет народ. Она оказывается гнилой и физически, и нравственно... И здесь не только Трифонов должен делать выводы.