И вдруг, совершенно неожиданно, через несколько белых страниц – список героев и план романа «Ностальгия». Так Ю. В. хотел сначала (еще в 1974 году!) назвать будущий роман «Время и место». Написал он этот роман спустя четыре года. До него написал «Дом на набережной» и «Старик». Как тут не вспомнить слова Льва Толстого, записанные Ю. В. в одной из тетрадей, слова о том, что человек умирает тогда, когда выполняет некое свое предназначение. Выходит, что предназначением было написать все, что было написано до марта 1981 года?
Удивительно, что в 1974 году план «романа-пунктира» был продуман и позже не изменялся. Что касается героев, то Киянов именовался Костиным; фамилия впоследствии была изменена, так как Константин Федин был жив, а сходство с героем по фамилии Костин было прозрачным.
Был еще некто Герман Иванович Замышляев, был Лукичев – бакенщик на Волге. В романе их нет.
В марте умерла моя самая близкая подруга. Юра подошел ко мне в ЦДЛ, подошел тяжело, бесповоротно, при всех. И сказал: «Я знаю, умерла Таня, мне ее очень жалко и вас тоже».
Таня его любила, видела его незащищенность, его боль.
Он стоял рядом и молчал, а меня испугала эта прилюдная демонстрация наших особых отношений, я проблеяла что-то нечленораздельное. С каким презрением он посмотрел на меня и отошел! Мы никогда не вспоминали об этом эпизоде, потому что оба его помнили.
16 марта 75 года
То, что произошло вчера – непоправимо. Не нужно было все это затевать. Фальшь... Я, как всегда, толстокожий, не услышал грозовых разрядов и не ушел сразу вместе с А. А надо было! Независимо ни от чего: ни от наших с ней отношений, ни от разнузданности... Именно оттого, что виноват кругом, обязан был уйти...
А другая уехала в горы загорать. Заказала привезти из Германии мыльницу и футляр для зубной щетки. Какие-то пионерские просьбы.
Ее жестоко и несправедливо топтали на семинаре. За все: за зимний загар, за дубленку, за мужа-начальника, за то, что недавно опубликована книга. Она сидела с дрожащим подбородком, в красных пятнах, и, как всегда, ничего не понимала. Рассказ, кстати, совсем неплох. Даже удивительно – откуда? Пожалуй, от дьявольской наблюдательности и очень сильного национального самоощущения. Домой привезла молча. Пили чай. Очень много курила и смотрела вопросительно. Я сказал, за что ей врезали. Оказывается, про книгу сболтнула от неуверенности. Потом расплакалась. Говорили о женской прозе.
После семинара идем с Левой[212] по Пушкинской.
Лева:
– А твоя почему на занятия не ходит?
– Ты о ком?
– Ладно, Юрка, я-то вижу, как она на тебя смотрит.
Еще одно мучительное лето в Дубултах. Приехали Вася и Майя.[213] Поселились где-то в деревне. Красивые, загорелые, и сияние счастья вокруг них.
В то лето я ездила в командировку на алмазные прииски в Якутию. Страшно волновалась, как справлюсь, разберусь ли в деталях производства, сумею ли найти общий язык с тамошними, представляющимися мне загадочными людьми.
Юра посоветовал: «А ты найди главного технолога или главного инженера. У него будет обязательно фамилия Зусман или Кац. Он все знает и все объяснит толково».
Приехав, я осторожно спросила, нельзя ли повидаться с главным инженером. Оказался – милейший человек, фамилия Зусман. Юра очень радовался, что угадал.
Беседовал с Толей.[214] Он, как всегда, деликатен и, как всегда, до странного проницателен. Во всем. Вдруг заговорили о любви. Самое больное для меня сейчас. А, может, хватит с меня любви?! Не потяну. Всех жалко.
Писал предисловие к «Весенним перевертышам» Володи.[215]
Володю Тендрякова Юра любил и прозу его ценил высоко. Считал, что Володя по природе своей проповедник.
«...Отсюда его доверие к наукообразным трудам и «брошюрам», что он, по сути, тип русского интеллигента-проповедника. Сельского учителя».
3 октября умерла Евгения Абрамовна Лурье – мать Юры. До этого дня было все, что сопровождало безнадежную болезнь: поиски редких заграничных лекарств, ежедневные поездки в больницу. После похорон мы поехали к нему на дачу. Промерзший, нетопленый, заброшенный дом. Зажгли на кухне все газовые конфорки. Юра молчал. Как молчал весь день. Потом неожиданно сухим, надтреснутым голосом:
Мать значила в его жизни очень много, почти все. Их разлучили на десять лет, но за все эти мучительные годы душевная и духовная нить, связывающая их, не прерывалась. Юра писал Евгении Абрамовне, Женечке, как звали ее подруги в лагере, длинные письма. Бодрые, полные юмора письма. Ведь, когда ее уводили и дети выбежали на лестничную площадку с ревом, она остановилась и сказала примерно так: «Что бы ни случилось, не теряйте чувства юмора». Юра помнил эти слова, хотя иногда сохранять чувство юмора было невыносимо. И еще он помнил, что письма читает цензура: черные треугольники – ее меты – стояли на каждом письме матери.
Однажды Евгению Абрамовну чуть не загрызли в степи пастушечьи собаки. Еле спаслась. Одно время она работала зоотехником в совхозе. Об этом эпизоде она тоже написала с юмором, и лишь упоминание о пребывании в больнице выдает весь трагизм происшедшего.
После возвращения из лагеря Евгения Абрамовна стала писать рассказы, несколько из них были опубликованы под псевдонимом Таюрина, то есть Танина и Юрина.
Дорогой Юра!
Мне было столько же лет, сколько Вам теперь, когда умерла моя мать. Могу сказать, что я до сих пор еще не привык к этой беде.
Это, конечно, плохое утешение, но разве тут до утешений?
В чем-то я стал другим после этого. Наверное, все люди так...
Прошло 13 лет, и я все еще не привык, и часто вижу ее во сне живой и веселой.
Она умерла от тяжелой и неизлечимой болезни и все равно у меня осталось чувство непонятной вины, неразумное и слепое чувство, которое трудно объяснить.
И, как ни странно, с каждым годом это все тяжелее и не проходит.
Жму руку.
Ваш Александр Гладков
6 октября 1975 г.
К литературным опытам матери Юра относился сдержанно.
Он вообще как-то напрягался, когда близкие люди приближались к самому заветному – к «маранию бумаги».
Однажды я спросила его, в чем особенность женской прозы.
Он ответил не задумываясь: «В отсутствии метафизики».
А другой раз сам заговорил о том, чтобы я ему прочитала «из своего», а потом добавил:
– Ты как Всеволод Бобров.
Я обиделась. Тогда я еще не понимала, какая это для него, поклонника «Бобра», была достойная похвала.
Заметив, что я надулась, Юра пояснил:
– Бобер умел почти все в спорте. Хоккей, футбол, начинал играть в теннис и уже скоро обыгрывал разрядников. Вот так... Если бы ты была замужем за композитором, начала бы писать музыку, за художником – картины, но ты замужем за писателем, вот потому и литература...
– В общем, вроде «Попрыгуньи» Чехова или «Душечки»...
– Я сказал: вроде Боброва. А «попрыгунья» и «душечка» – совсем разные женские типы...
Мы вместе ездили на Кунцевское кладбище, чтоб встретиться со скульптором, которому Юра заказал памятник матери и отцу. Было холодно, мы стояли на пустыре и ждали скульптора, он не пришел.
Мы не могли знать, что совсем рядом будет и Юрина могила. Теперь пустырь исчез. Нет пустыря, все «заселено». Рядом с Юрой лежат его друзья: Арбузов, Тендряков, Верейский, Эфрос, Гердт... «Кого больше, живых или мертвых?» – спрашивал античный философ... Впрочем, один раз Юра «пошутил» (мы проезжали мимо Кунцевского кладбища):