Семья распадалась. Два генерала, два народовольца жили в Сухуми. С детства слышала о Лопатине. Он сидел в Шлиссельбурге.

Вдруг разговоры – он освобожден. 1906 год – осенью он приехал. Облачный день. Сначала он жил у Вавиша в Вильнюсе.

Пароходы стояли на рейде. Все ехали его встречать на лодках. Общественные организации. Он стоял один. В шляпе, с развевающейся бородой. Все приходили, от организаций.

– Сколько лет меня не было... и вот я уже дедушка! Не называйте меня дедушкой.

Непрерывные посетители, делегации. Поехал в Тифлис. Дружил с Верой, Любовью.[218]

Объехав всех, в 1908 году он уехал за границу. В 1913 году я уехала за границу. В 1915 году, весной, когда я вернулась, он опять приезжал в Сухуми.

Семья Лопатиных была очень строгая, патриархальная.

Он много рассказывал о побегах. Ходили в горы. Он сравнивал природу Швейцарии и Кавказа...

О личной жизни он не говорил.

Сестры были монархистки. Но они помогали, когда он сидел в Шлиссельбурге. В 1915—16 годах я бывала у него в Доме Писателей, где он жил. Никаких разговоров о Бруно,[219] о матери. Они ему не помогали. Ни она, ни Бруно не передавали ему ни книг, ни денег.

До 1917 года Бруно его знать не знал – он от него отказался. А после революции он от него не отлипал.

Комната Лопатина в «Доме Писателей» – метров 16. На столе портрет очень красивой женщины. Я спросила: «Кто это?» Он сказал, что просто так – портрет красивой женщины.

Он расспрашивал о молодежи. Сам рассказывал он мало...

Весной 1916 года я заболела и уехала в Сухуми.

Весной 1917 года – в мае – мой отец Борис уехал в Петербург и вернулся с Германом Лопатиным. Он уже плохо видел.

Много рассказывал. Например, о похищении Лаврова...[220]

Лопатин умирал в больнице, и семья Бруно за ним не ухаживала.

Фроленко[221] вернулся в 1906 году и жил у нас. Его ждали все 20 лет.

Близкие люди Лопатина – Любовь Александровна, сестра. У нее сын Борис, дочь Вера.

Пропали письма Маркса. Любовь Александровна заподозрила Щеголева.[222] Любовь Александровна ходила к Щеголеву, но тот сказал, что ему говорил Лопатин об этом (о пропаже).

Но это было невероятно!

Дочь Любови Александровны – Вера (она была в батальоне женском[223] ) в 1937 году отрицала, что были письма Маркса...

После смерти Сталина я пришла в ИМЛИ и рассказала все это.

В 70 лет он учился кататься на велосипеде. В Сухуми. Мой брат его учил.

Бруно был процветающий адвокат.

Рассказ Лопатина о сибирском бегстве.

В трактире, выбравшись из леса, слышал, как два мужика, подозрительно глядя на него, говорили:

– Говорят, один политический бежал... Что ж ему делать сейчас? А надо идти к реке, там моя лодка... А весла стоят за воротами...

«...промелькнет как миг молодость, проскочит зрелость и наступит старость, и уже будут тебе тогда кричать: «Не мешай жить!»

«Ваша жизнь, скажете вы, была свободна от больших погрешностей. Согласен. Но себе ли вы обязаны этим? Если вам недоставало случаев для падения, то не стремилось ли ваше сердце к ним тысячу раз, не жаждало ли и не домогалось ли их? Покажите, если осмелитесь, историю вашей внутренней жизни! Расскажите о тех тайных мыслях, о которых никто и не подозревал, о тех постыдных вожделениях, глухих страстях, недостойных желаниях и успехах самолюбия, которые вы лелеяли и осуществляли по заранее обдуманному плану, в ущерб другим...»

ОТЕЦ ИОАНН КРЕСТЬЯНКИН.

10 сентября

Записи между делом.[224]

...Полагаю, что вера в какое-либо государственное устройство может быть связующей силой литературы.

Объектом сомнения стала человеческая личность. Тому есть много причин. Первая – вопрос истины. Является ли данный герой действительно тем, кем он кажется, или, быть может, совершенно другим? Является и храбрый воин в то же время немыслимым глупцом? Или: является ли нежная мать одновременно извергом, жаждущим власти и угнетающим своих детей? Являлась ли великая личность мудрой и доброй для нации, или же это был авантюрист, поднявшийся на вершину славы лишь в силу определенных условий и везений?

При таком неоднозначном отношении писателя к людям он, писатель, не может написать ясный, не допускающий толкований, цельный образ в соответствии с традицией. Он ведь должен писать так, чтобы и себе доверять. И тогда писатель задает себе вопрос: что я знаю совершенно определенно о человеке? И, в соответствии с личной позицией, он отвечает на вопрос по-разному.

Некоторые новаторы в области нынешнего художественного выражения, такие как Марсель Пруст и Джеймс Джойс, создали формы повествования, основывающиеся на т. н. технике течения мысли. В повествовании используются результаты современной наглядной психологии (опыта). Внимание сосредотачивается главным образом на том, как личность ощущает среду, в которой находится, как у нее рождается образ мира. Так получаются свежие, яркие картины основных элементов человеческого опыта, причем и опыт находится на более высокой ступени, получает совершенно новое объяснение под новыми углами зрения.

Отображение внутренней жизни, основывающееся на собственном опыте, всегда содержит и наблюдения над другими людьми. Здесь опять одно из любопытных открытий. В свое время Пруст отображал людей через призму сознания первого лица (персонажа «я»). Другими словами, он оделял людей лишь теми качествами, которые он сам в них обнаруживал и которые определял исходя из своей собственной индивидуальности. Имеется и другая возможность: писатель может отображать свой опыт объективно, то есть как бы избегая накладывать свои собственные личные нюансы, оттенки. Такое изображение, независимо от того, касается ли оно окружающего предметного мира или людей, получается натянуто простым, подчеркнуто поверхностным. Это своего рода репортажный стиль. В той форме, в какой это было развито у Эрнеста Хемингуэя, оно наложило свой отпечаток на едва ли не всю европейскую литературу.

Авторский «выбор», вопрос о том, как изображать людей, быть может, и не является выбором, а определяется его собственными психологическими качествами. Человек – наш современник – значительно более открыт, чем, например, человек прошлого века. Поэтому столь распространенным является репортажное изображение человека. Рамки литературы должны быть столь широки, чтобы в них умещались различные возможности, различные склонности. В эти рамки необходимо вместить и большую мировоззренческую линию идеализма – релятивизм, это право художественной литературы. Герой – это великий герой Толстого, волнующий, трогательный герой Диккенса, обреченный на вымирание герой Бальзака – этот герой принадлежит идеалистической литературе, а циничный у Хемингуэя, больной и скептик у Пруста, неуверенный и забитый у Джойса и видящий сны у Кафки – антигерои, принадлежат релятивистской литературе. Мировая литература была бы бедна без отчаявшегося, отрицательного, даже порочного антигероя. Можно сказать, что без этого нигилистического существа и без «нигилистических» писателей читателям чего-то недоставало бы, а самому идеализму недоставало бы какого-то оттенка.

Но возвратимся к современной новой литературе. Есть в ней одно весьма значительное французское направление, которое стремится ослабить изображение персонажа, считая это ненужным. Провозглашается, что вся художественная литература была до сих пор излишне гуманна, гомоцентрична. Человек должен быть вытеснен из литературы. Поэтому нужно избегать цельных, ясных образов. В этих образах есть что-то нарочито неопределенное, даже загадочное, без каких-либо пояснений. Особое внимание уделяется внешним чертам человека, например, платью, встречаются бесконечные повторения, подчеркивания формы и цвета какой-нибудь детали туалета, чтобы человек, как таковой, остался расплывчатым, анонимом. Такого анонимного человека изображает, в частности, француз Роб-Грие, который предпочитает говорить о предметах и их геометрических формах, но не о людях.

С другой стороны, допускаются изображения какой-либо группы людей так, что личность не оказывается наделенной определенными чертами. В таких случаях роман выливается в серию диалогов, в которые вклиниваются фрагменты, выхваченные из потока мыслей какого-нибудь индивидуума, и некоторые редкие намеки на ход внешних событий. Таков, например, роман русской по происхождению, Натали Саррот «Золотые плоды». У нас тоже получил известное распространение роман, отрицающий личность. Весьма отчетливо обнаруживается, что образ под влиянием подобных течений сузился, что стали отдавать предпочтение групповым персонажам. Ситуация в таком романе важнее чувств отдельной личности и ее реакции.

Коллективное изображение давалось и в идеалистическом романе. Однако в его рамках оно другое: оно имеет целью возвысить честь человека, в то время как релятивистский коллективизм стремится показать никчемность и бессилие человека.

Есть и другая манера дискриминировать личность в литературе. В свое время Франц Кафка, изображая человека, который движется как во сне, в странных, искаженно напоминающих действительность мирах. Этот человек не личность, в собственном смысле этого слова, он раздетый догола представитель рода человеческого, живущий во снах и старых преданиях. Такого рода «очищенный» и разоблаченный человек довольно часто встречается в нынешней литературе. Его деятельность зачастую аллегорична, иногда же абсурдна. В западной литературе существует целый вид абсурдной литературы, а именно – абсурдная драма, которая в последнее десятилетие завладела Европой. Целью изображения персонажей в этом виде литературы является показать наиболее глубоко сущность человека, показать те лишенные различного объяснения черты, которые, безусловно, зачастую содержатся в поступках человека.

Описание персонажей, однако, в значительной степени свойственно и новой литературе. На память мне приходят романы Владимира Набокова, в которых зачастую «я» и «он» перепутываются. Рассказчик начинает с «он», но потом забывает свою цель и переходит к разговору о «я», и опять возвращается, обнаружив свою ошибку. «Он», в свою очередь, говорит о каком-то другом «он» и не всегда придерживается отчетливо этих границ. Так рождается наинтереснейшая связь между отображаемыми личностями, связь, подчеркивающая те трудноподдающиеся объяснению узы, которые связывают людей в жизни.

Изображение людей в европейской литературе можно осуждать с очень многих позиций. Но его можно и защищать, по крайней мере по двум пунктам. Один из них – истина, другой – мораль. А вернее – это одно и то же. Важнейшая, самая необходимая для человечества истина есть мораль, важнейшим критерием морали является истина. Европейский писатель стремится к истине. Он ищет ее то в глубинах собственной духовной деятельности, то в максимально беспристрастном восприятии окружающей его среды. Тот факт, что он не всегда находит безусловно положительные факты, воистину не его вина. В нашем мире много отрицательных сторон, и если даже литература стала бы отрицать и приукрашивать их, от этого они никак не изменились бы. Иногда публика предъявляет требования к литературе быть возвышающей. Совершенно верно. Но прежде чем писатель будет в состоянии создавать правильную, возвышающую литературу, он должен испытать мир возвышающий, вжиться в то, что есть возвышающее, а ведь это нелегко, и нелегко воплотить это в каком-либо образе. Однако легко создавать возвышающую литературу, которая развратит и своего создателя, и своего читателя, постепенно, но верняком.

Истина – критерий величия литературы. На базе истины выросла и мораль литературы. Мы легко говорим о том или другом человеке в жизни, как и об образе в литературе, что он развратен или декадент, или асоциален. Но и у плохих людей должно быть право жить, асоциальным тоже нужно найти место в обществе. Так и в литературе. Писатель, находящий в окружающей его среде лишь плохих и достойных осуждения людей, легко нарекается нигилистом. О нем говорят, что он ни во что не верит, ничто для него не имеет ценности, ему нечего сказать своим читателям. А что, если это неправда? А что, если его мера ценности другая, чем у читателя, быть может, он стремится искать новые ценности, может он испытывает ценности на практике своего романа. Его персонажи действуют непривычно, и этим писатель хочет показать возможности человека в различных ситуациях. Истина заставляет его быть нигилистом. То есть отвергать неверные, ненастоящие ценности, находить взамен их новые. И в истине он находит новую мораль, новую базу для действия. Ни в какой области нет так много абсурдных понятий, как в области морали. Чтобы западный человек мог морально обновиться, литература должна в первую очередь изучить, что годно и что негодно к употреблению в традиционной морали. Именно это составляет важную задачу изображения человека так называемым нигилистическим модернизмом.