Зимой Ю. В. читал мне главы из романа «Время и место». Самыми лучшими были часы, когда, прочитав несколько новых страниц, он вспоминал время, о котором писал в тот день. Много смешного, много печального.
Я помню рассказ Казанина, сидевшего в одной камере на Лубянке с отцом Ю. В. Валентин Андреевич тоже вспоминал детство и юность на Дону. Юра все больше возвращался в юношеские годы.
Роман уже жил своей жизнью.
Мне казалось, что я знаю Юру почти наизусть. Это было не так.
Иногда вдруг узнавала себя на страницах романа в беспощадном свете. Однажды после особенно откровенного и жесткого пассажа он спросил:
– Это ничего? Ты как?
Мол, держишь удар? Я ответила, мне кажется, спокойно:
– Это слишком. Но не обращай внимания.
Я знала, что так же беспощаден он и к себе.
Был один случай, мы заигрались в прямом смысле. Вздумалось мне изобрести ситуацию, будто мы – другие люди и только что познакомились. Я зарвалась, недооценив его пронзительное понимание людей, понимание не только того, чем человек хочет казаться, но глубже: он умел разбирать человека, как матрешку. Вот я и получила свое. Дело чуть не кончилось разрывом, а в дневнике появилась запись:
Теперь я знаю, какой она была с другими. Зачем я добивался этого знания? Вечное стремление дочерпывать до конца. Мать была права: не надо дочерпывать до конца. На дне бывает ил, водоросли.
И совсем другое.
Вчера ходили к Зимянину[267] большой компанией, просить за Ю. П.,[268] за театр, который медленно строится, против Минкульта со всеми его худсоветами, приемками и прочей дребеденью.
Маленький человечек сидел за огромным столом и время от времени тер виски со страдальческой гримасой.
А. участливо спросил:
– Мигрень?
– Да, мигрень от бессонницы.
Тема для всех близкая, и понеслась. Стали давать советы, как бороться с этим злом – бессонницей. Конечно же, деликатнейшим образом дали понять, что при такой загруженности государственными делами бессонница – бич неизбежный. Нужно то-то и то-то делать.
М. посоветовал горячий сладкий чай. Б. – прогулки перед сном. В. – детективы. Е. – какие-то травы и не работать допоздна...
Съехали на работу. Кто какое время предпочитает. Все делились опытом наперегонки, когда и как. Я молчал в углу. Было противно. Человечек все чаще бросал на меня короткий контрольный взгляд. Так учитель поглядывает на двоечника и хулигана, сидящего на последней парте.
– А вы, Юрий Валентинович, когда предпочитаете работать?
– А я предпочитаю вообще не работать.
«Испортил песню, дурак!»
Такие выходки даром не проходят.
У Зимянина была хорошая память. Когда, уже после смерти Юры, Олег Николаевич Ефремов задумал поставить «Старика» на сцене МХАТа, Зимянин, который по-прежнему «отвечал за творчество», категорически запретил это делать.
На Юру вообще иногда «находило».
Я помню первый визит к одним моим новым родственникам. Только что вышел сборник с «Домом на набережной», и один из родственников все никак не мог переключиться с темы грядущего гонорара.
– А сколько вы получите?
– Не знаю.
– Нет, ну все-таки.
– Не знаю, неважно.
– Как неважно?! Вы ведь живете от гонорара к гонорару. Что заработаете, на то...
– А я вообще больше работать не буду. Я вот женился на Ольге Романовне, чтоб не работать. Она женщина состоятельная, сценарии пишет. Перехожу на ее иждивение. Возьмешь? (Это ко мне.)
Мне было очень неловко, другим, кажется, тоже.
Я потом упрекнула:
– Зачем ты так! Нехорошо, я у них первый раз в доме...
– А надоело! Сколько да сколько, он и не прочитал даже, а уже сколько!
Зимой Ю. В. был в Финляндии. Необычная поездка, а ведь он не в первый раз был в этой стране. Да, эта страна значила для него больше, чем какая-либо другая: здесь работал его отец, здесь он, малыш, сидел у отца на руках, даже фотография сохранилась, сделанная в Ловизе. Но почему именно зимой восьмидесятого Юра, вернувшись из Финляндии, написал рассказ «Серое небо, мачты и рыжая лошадь», рассказ, который заканчивается ужасными словами: «Круг замкнулся, внутри него уместилась вся жизнь». Почему замкнулся? Почему уже уместилась? Ведь ему было только пятьдесят пять. Правда, анализ крови не очень благополучный, но с кем не бывает. Врачи поликлиники не беспокоились. А сам Юра никуда ходить по поводу здоровья категорически не желал. Был болевой приступ – наверное, камень.
В апреле сидел за столом, обедал. Вдруг побледнел, лоб в испарине. Встал, прилег на диван: «У меня, кажется, приступ аппендицита». Многое, связанное со здоровьем, зловещие симптомы, скрывал от меня. Хотя это он сказал когда-то: «Зачем я тебе нужен, я же гнилой насквозь».
В апреле он выступал на литературно-творческой конференции молодых. Конференция проходила в доме отдыха рядом с нашим дачным поселком. По дороге вспоминали, как много лет тому назад я убегала с такой же конференции к нему на дачу. Веселились. «Теперь ты солидная матрона».
Во время выступления ему стало плохо. Он побледнел, но выступление закончил. Я тащила его поскорей домой, но молодые хотели еще поговорить, окружили его. Один режиссер все не мог отлипнуть, все талдычил, как он хочет поставить в театре что-нибудь из Юриных произведений.
– Но ведь не дадут.
Юра раздраженно:
– Да вы попробуйте. Любимову тоже не давали, а он взял.
В этот день он записал:
Есть такие люди, они как бы облегчают совесть, сообщая мне каждый раз при встрече, как они ценят мое творчество и как хотели бы, но... Вот сегодня. Уже успешный, хотя и не старый, режиссер завел ту же мутоту, – мечтает, мол, об инсценировке, о спектакле, но... многозначительно развел руками и глазки завел к потолку.
Я не сдержался: «Да вы третий год свидетельствуете мне, так сказать, о своей симпатии, а Любимов второй спектакль ставит. И вы попробуйте, начните». Он отскочил.
Юра скрывал симптомы болезни. Возможно, и от себя. Но сейчас чаще среди дня ложился на диван с книгой. Труднее стало уговорить его пойти на прием, на премьеру. Мы теперь постоянно жили на даче. И в Москву только на репетиции «Дома на набережной» в Театре на Таганке он выбирался легко, радостно.
«Время и место» он закончил в июне. Чувствовал себя хорошо. Решил, что поедем по приглашению издательства «Галлимар» во Францию. Я протестовала, говорила, что надо заниматься здоровьем, а не устраивать фиесту (его же собственное выражение).
– Как ты не понимаешь, – фиеста ни при чем, я хочу найти Гошку.[269]
Я внутренне ахнула: о Гошке я и не думала, забыла просто, что он существует где-то, а Юра, оказывается, помнит все время.
Искать брата он начал с первого же дня. Кажется, помог Максимов, в квартире которого проходил парадный ужин по случаю Юриного приезда. Драгоценная посуда, изысканная еда, дрожащие руки хозяина... Ничего хорошего из этой затеи Максимова не вышло; они разругались вдрызг к концу ужина. Юра говорил медленно, протяжно, что было у него признаком крайнего раздражения, у Максимова руки стали дрожать еще сильнее. Слава Богу, все кончилось благополучно, и мы ушли, чтоб больше не видеться, но с телефоном Гошки. Телефон никогда не отвечал.
Мы уехали на юг Франции, встречались там с Марком Шагалом, подружились с вдовой Жерара Филипа – потрясающей женщиной Анн Филип, и вот однажды в чудесной гостинице «Голубятня» Юра уже в который раз набрал номер. И вдруг лицо его окаменело.
– Гошка, это я – твой брат...
Я вышла из комнаты на террасу. Была темная прекрасная ночь. В бассейне отражались огни фонарей, играла музыка в ресторане, далеко внизу мерцала огнями Ницца. Юра подошел, остановился сзади.