Через бамбуковые занавески пробивался солнечный свет, утро было жарким. Я встала с постели и распахнула занавески. Одно из окон моей угловой комнаты выходило на север, откуда открывался вид на Мэдженс-Бей и берег Атлантического океана. Я снова увидела маленькие островки и береговую линию. На отмелях зеленоватая вода блестела бриллиантовыми звездочками, а на лее глубоких местах переходила в ярко-голубой цвет.

Из второго окна была видна гряда холмов, простирающаяся к востоку и заканчивающаяся крутым склоном удаленной от моря долины, в центре которой сгрудились веселые маленькие деревенские домики.

Утреннее солнце придало мне мужества, но я уже не могла оставаться такой же безучастной молодой женщиной, с которой вчера разговаривала Мод Хампден. Мне отчаянно хотелось снова увидеть Кингдона Дру, и я заранее предвкушала дальнейшие встречи с его женой. Не зная себя хорошо, я могла бы подумать, что это стремление к битве, хотя никогда не обладала бойцовскими качествами, и моя реакция была удивительна мне самой. Меня почему-то обеспокоило вчерашнее поведение Кэтрин Дру на террасе, ее поздний разговор с сестрой на лестнице, а поэтому стала себя уговаривать, что это не мои проблемы, да и приехала я сюда вовсе не затем, чтобы их решать. Все это меня совершенно не касается, несмотря на сцену на пляже.

Пройдя по коридору в ванную и ни с кем не встретясь, я приняла душ, льющийся тонкой струйкой и приучающий не тратить воду впустую. Никто не сказал мне о еде, не сообщил, когда следует приходить на завтрак, но, одевшись, я услышала настойчивый стук в дверь и голос:

— Откройте скорей, пожалуйста!

Я распахнула дверь, и в комнату быстро вошла Лейла Дру с большим подносом в руках.

— Освободите стол, — весело приказала она, — а то тяжело! Наша кухарка вчера вечером видела вас. Говорит, вы очень худенькая и мы должны вас откормить!

Я подчинилась девочке, довольная и удивленная ее преображением. Вчерашняя неуклюжесть, застенчивость и забитость куда-то исчезли, передо мной стоял длинноногий, грациозный подросток в синих бермудах и белой матроске с синим галстуком. Я с удовольствием проследила, как она поставила поднос и налила мне кофе, затем стянула кусочек банана и сняла салфетку с горячих тостов.

Лейла совершенно не походила на мать. Она была вылитый отец — такая же скуластая, с широко расставленными карими глазами. Уже одно это притягивало меня к ней. И хотя у нее было чуть треугольное лицо, закругленный подбородок уменьшал ее возможное сходство с Кэтрин. Улыбка мягко очерченных губ была несколько скромной, несмотря на непринужденные манеры. Особенно мне понравились блестящие каштановые волосы девочки. Вечером она выглядела какой-то взъерошенной. Но сегодня ее волосы были уложены ровной шапочкой, красиво обрамляющей голову и открывающей кончики ушей. Лоб закрывала изящная косая челка. В Лейле чувствовалась грация и изящество, которые со временем сделают ее красавицей. Я сразу почувствовала к ней теплоту.

Пока я пила безупречно сваренный кофе и ела намазанный маслом тост, она ходила по комнате, время от времени заговаривая со мной через плечо, с милой детской непосредственностью беззастенчиво рассматривая мои вещи. Такими обычно и бывают девочки в четырнадцать лет — иногда чуть старше, а иногда моложе своего хронологического возраста.

— Я хотела застать вас одну, — сказала Лейла, беря мой купальный халат и вешая его на вешалку. — Мне было любопытно посмотреть на мою новую воспитательницу. Бабушка говорит, что, если я буду хорошо себя вести и мила с вами, вы поможете мне остаться на Сент-Томасе, как я хочу. Папа желает отослать меня в Колорадо к тете, которую я даже не знаю. Хотя, конечно, Кэти говорит, что бабушка сглупила, пригласив сюда вас. Она считает, что вы сделаете только хуже.

Такого я не ожидала. Но, улыбнувшись, спросила:

— А ты как думаешь?

Девочка подошла к письменному столу и, проигнорировав мой вопрос, взяла в руки колючую раковину.

— Ну, разве она не уродлива? Разве не порочна?

— Уродство правильное слово, — заметила я. — Но не уверена, что вещи могут быть порочными. Только люди.

Несколько секунд Лейла задумчиво молчала, словно я выразила какую-то глубокую мысль, затем села на край постели, свесив ноги.

— А вы не верите, что люди могут сеять вокруг себя прочность, а вещи ею пропитываться?

— Придется мне об этом подумать, — призналась я, заинтригованная полетом ее воображения и невольно проводя аналогию со своим впечатлением об этом доме.

— Кэти считает, что в этой раковине есть некоторая порочность, — сообщила девочка. — Поэтому и попросила дядю Алекса подарить ее ей. Наверное, живи Кэти в древние времена, она была бы ведьмой. Или, по крайней мере, колдуньей. — И вдруг резко сменила тему: — Это папайя! Вы когда-нибудь ели папайю?

Я сказала, что не ела, и зачерпнула еще одну ложечку этого фрукта.

Между тем Лейла принялась рассматривать себя в зеркало, и, похоже, ее отображение ей не понравилось.

— У Кэти волосы вьются естественно. А это очень много значит. Поэтому она может их отрастить и по-разному укладывать. Я же должна носить только так, но даже эта прическа долго не держится. У меня волосы тонкие, развеваются во все стороны.

— Твоя прическа первое, на что я обратила внимание сегодня утром, — сказала я. — Мне она понравилась, тебе идет.

Довольная моим комплиментом, Лейла отвернулась от зеркала.

— А мне нравится ваша прическа. Этот блестящий темно-каштановый хвост, ударяющий вас по щекам, когда вы двигаетесь!

— Спасибо, — отреагировала я, польщенная не меньше ее. — Но если тебя это интересует, то я не уверена, что мне нравится папайя!

— Ничего! Привыкнете. Ее лучше есть с лимоном, а лимон я забыла!

Во время следующего круга по комнате Лейла подошла к стенному шкафу, открыла дверцу, заглянула внутрь и тотчас же вытащила зеленый халатик, который Эдит нашла вечером. Затем приложила ткань к лицу, словно ласкаясь к матери. Глядя на нее, я почувствовала опасную преданность. Даже любовь может быть безмерной!

— Ну, разве вам не нравятся ее духи? — спросила девочка, с удовольствием втянув воздух. — Это водяная лилия. Она никогда ничем другим не душится. Дядя Алекс специально для нее заказывает их из-за границы. Кэти любит вещи особенные, непохожие на другие.

— Вчера я видела золотой медальон в форме раковины. Он показался мне очень необычным.

Лейла перестала мять халатик и посмотрела на меня:

— Наверное, это колумбелла. Голубиная скорлупа, если сказать проще. Кэти в детстве обычно подбирала их на пляжах и даже стала себя называть Колумбеллой. Ей никогда не нравилось имя Кэтрин. Поэтому мне приходится называть ее Кэти.

В свое время я тоже называла свою мать Хелен. Дело в том, что есть женщины, которые не любят, чтобы их величали мамами. Помню, как я очень завидовала девочкам, которые постоянно произносили это замечательное американское слово «мамочка». Слово, на которое для меня было наложено табу…

Лейла просунула руки в рукава халатика, завернулась в него и принялась дурачиться. Ее естественная юная грация тут же исчезла, к ней вернулась вчерашняя неуклюжесть. Потом она сбросила халатик и перешагнула через него.

— Я никогда не смогу носить вещи так, как Кэти! — печально произнесла девочка, вешая халатик обратно в шкаф.

— А зачем тебе это надо? — поинтересовалась я.

— Зачем? — Она снова удобно устроилась на постели. — А вы видели вчера вечером Стива О'Нила? Видели, как он смотрел на нее?

Это я видела. Заметила и то, как Лейла смотрела на юношу.

— Ну, разве он не красавчик? — спросила она. — И такой забавный! Не какой-нибудь мрачный зануда, вроде его брата Майка.

— А мне больше понравился Майк. Девочка бросила на меня осуждающий взгляд.

— Конечно, Кэти может делать со Стивом все, что Угодно. Он предан ей. А я для него всегда буду не более Чем глупым ребенком. — И она горестно вздохнула.

Надеюсь, это пройдет, — сказала я.