— Какой ты сильный, Лёшь, а говоришь: температура!

— А то!

Я перехватился и потащил её в зал, где Долгов уж озяб на «моём» диванчике, а Федя гонял сову. Внезапно я остро осознал, что давно уж меня подтачивает вопрос, где и каким образом мы будем почивать. Хозяйка решила его: попросила выдвинуть из-под упомянутого дивана некую кровать — она была что называется полутораспальная и вполне удобная и предназначалась для нас, а вот Феде выпал тяжкий жребий разделить ложе с уже укутавшейся и отвернувшейся к стенке любительницей пива. Эля отправилась в туалет, я скинул одежду и с облегчением юркнул под одеяло; Федя улёгся не раздеваясь.

Она выключила свет и присоединилась ко мне — в буквальном смысле — руками, ногами, губами. Мы как-то очень естественно и удобно сплелись — чего никогда не получалось раньше! — неторопливо и нежно поглаживая и облизывая друг друга. Было хорошо. Я был горячий и потный, но не дрожал. Я стал думать, что ей возможно и не нравится всё-это — то, что я горячий и потный, и то, что мы сплелись, и то, чего я потребую через минуту — как и не нравилось всегда раньше, просто она сейчас в меня вцепилась и от меня зависит. Уступки! Я попытался припомнить, возбудить себя возбуждением боли и злобы, но ничего этого не было! — как рукой сняло — такое идиоматическое выражение пришло на ум, когда я «вернулся» и понял, что она ладонями обнимает моё лицо, а я — её, а сами мы, конечно же, целуемся — не столь жарко, но как-то интересно, приятно, как будто в первый раз и не было ничего… и вообще — где мои семнадцать лет? — да вот они!

— Лёшечка, я очень по тебе соскучилась, — прошептала она.

— Я тоже, моя маленькая, я очень хотел этого, — ответил я, всё же затрясясь и усиливая хватку.

Мы страстно целовались несколько минут, потом замерли.

— Давай спать, — мягко предложила она.

— Ну уж нет! — как можно мягче и тише возразил я. — Повернись-ка ко мне попкой…

— Ну Лёшь, народу много… Давай завтра — все уйдут…

Её резоны я и сам понимал: мы с ней находились в центре композиции — до Алёши было полметра, до Феди и Шрека — чуть поболе, но заставил повторить их раз семь. На восьмой я отрезал — мой палец уже впился в ее дырочку, другие тёрли промежность, а вторая рука сильно тискала ее ягодицы.

— Так долго мучаться и ждать — теперь я не усну, не знаешь что ль меня, забыла, не хочешь?..

— Хочу, Лёшечка… неудобно… Лёшь, ну пожалуйста, не надо — давай завтра… — Она едва смогла прошептать это — мешал мой язык.

— Я потихоничку, Элечка, обещаю…

— Ну давай тогда хоть не туда…

— Ну почему?

— Ну… непривычно… больно… тесно… я буду…

— Всё будет тихо, давай…

Этот знакомый вроде бы текст, произнесённый совсем глубоким шёпотом — но всё равно чуть не прилюдно! — сильно возбуждал — и похоже, не только меня. Она медленно развернулась, свернувшись комочком, удобно выставив ее — это тоже возбуждало. Я с замиранием и стуком сердца прислушался: вроде сопят, Шрек храпит… Да и в рот им накот! Если бы при мне такое делали, то, конечно, неприятно — бестактно, мягко говоря. Но ведь я делаю — я это так, ничего, я в своём праве!..

Подлез к ней, не стал снимать трусы ни свои, ни ее… Спешить было некуда, шуметь нельзя, поэтому всё было тихо и долго — короче, нам (извините ещё раз за это местоимение) очень понравилось. После она, такая чистоплотная дочка, пошла в туалет, а потом опять мы сплелись, она жалобно прошептала, что у неё «всё там натёрто», я сказал, что ничего, привыкнешь теперь — надо чаще встречаться. Я не хотел её обидеть — да она и не обиделась.

— Я не хотел тебя обидеть, просто… — Объяснять было долго, да уж ей всё это было уже знакомо, разве что забыла…

— Я не обиделась, просто…

Мы опять перешли на язык поцелуев.

Могла бы закончить: «…просто я тебя люблю».

— Лёша, Лёшечка…

— Да, маленькая…

Спёртое дыхание-дыхание. Опять поцелуй.

— …Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, маленькая!

Вот вам! — до каких телячьих нежностей может дожить человек! Она мне желает спокойной ночи! И я — тоже мне «маленькая»! Федя, Алёша и многоуважаемая г-жа Шрек — вы слышали?!

Мы так и заснули, свернувшись клубками, примкнув друг к другу, обнявшись, лицом к лицу на одной подушке… И её дыхание — почти беззвучное, но всё же, всё же — не мешало мне спать!..

15.

Мы проснулись, похмелились и отправились по делам. Эльмире надо было в больницу — всё температура и прочие недомогания — я, конечно, чувствовал себя получше, но не совсем уж, но поскольку меня с моим сельповатым медполисом «безработный, с. Сосновка» не ждут нигде, я был должен просто её сопровождать. Затем надлежало поехать на квартиру к Толе собирать вещички. Федя сразу отказался в этом участвовать — тут же выскочил из автобуса, бросив на ходу: «Я сейчас пойду куда-нибудь покушаю; приходи на Кольцо».

Конечно, говорю я своей вновь обретённой дорогой подруге, нет сомнений в том, что на 80 руб. можно пообедать — даже два раза, но я вот тоже хочу есть, и твой дорогой Толя, если застигнет меня — с тобой и у себя, да ещё и роющегося в его бельевом ящичке… Он дурак, у него и справка есть, не так ли? Да, отвечает она, у него были некоторые проблемы с головой — полгодика в психушке, нервный характер, гора мускулов — ну и что?.. Да я и сам видел, как он расшибал двух нехилых чувачков — об одного он обломал табурет, на котором сидел, а второго поднял с табурета, на котором тот сидел, и им этот табурет и расшиб — или его об него — как вам, златые, угодно будет… Да хватит тебе, Лёшь, мы же все свои, да и ты тоже… того… «Что того?! Что того??!!! — заорал я на весь салон. — Ты что хочешь устроить?! Свои — хуи!! Я, блять, я его разнесу!! Блять, убью!!». Она сказала мне заплатить и выходить.

— Успокойся, он должен сегодня в Москву уехать.

— Как это «должен»?! Ты что издеваешься?

— Мы поговорили сегодня по телефону. Он весь обосрался, голос дрожит, сопливится. Говорит: не уходи. Я говорю: всё, приехали, доигрался. Забираю, говорю, шмотки, и всё. Сегодня же. Как же, говорит, ты всё допрёшь одна? Я говорю: не беспокойся, мне, мол, есть кому помочь… А он: мол, Шепелёва возьми с собой!

— Стоп. Откуда он… Он что, знает, что ты ушла не просто, а прямиком ко мне?

— Ну… нет, — улыбнулась она, — просто.

— Просто! — просто только кошки плодятся да пауки заводятся из пыли — да и то не всегда! — я остановился, хватая её за талию, потом за горло. — Говори: что он сказал про меня!

— Ничего.

Я тряс её, чуть сжимая пальцы.

— Нет, чего! Не может такого быть — я вас знаю! — её взгляд был какой-то мутный, обречённый, ни тени веселья. В моём голосе появились нотки мольбы: — Ну же, говори, дрянная, не терзай душу! А то я тебя истерзаю… и… брошу…

Я отпустил её, как бы опомнившись, отошёл на шаг, поворачиваясь…

— Он сказал: если уйдёшь, я отрежу тебе голову, — сказала она, всхлипнув. — Он ещё давно это говорил, когда мы только познакомились… А про тебя ничего, — она снова всхлипнула и сделала движение ко мне. — Лёша, я боюсь!

Я вмиг принял её в свои объятия, почему-то показавшиеся мне самому необычайно крепкими, насыщенными кое-какой первобытной силой.

— Ничего, дочь моя, будешь себя хорошо вести — твоя милая головка будет под моей юрисдикцией — я тоже её никому не отдам.

Самому мне тоже стало страшновато — и за себя, и за неё — душа как-то враз заныла, да так и ныла все эти дни. И ладно бы моё, наше дело было правое, а то ведь нет — кто я? — какой-то пидар, который увёл у нормального человека жену, почти что жену. Бери, лови и в табло! — я лично такого кодекса придерживаюсь — оно, конечно, по старинке, хуй в ширинке, зато честно как-то, доблестно…

Пока она ходила по кабинетам, я сидел в коридоре почитывая и рассматривая на стендах к чему приводят курение, алкоголизм и наркомания. Страх это только усилило, курить и так хотелось, и даже захотелось выпить, да побольше — а будешь пить — вот оно!.. А що ж делать? — как простодушно сформулировал на вопрос Саши М. Гавин: «Если не курить и не пить, то зачем тогда жить?» — но мы-то уж не тинэйджеры вроде бы…