Душит гривой своей непослушной.

Но и это, поверь мне, еще не беда,

Разве что четвертинка с полушкой.

Отыграли мы век, заплатили судьбой,

Всё спешили к неведомой цели...

Вот беда – так беда: через поле с тобой

До сих пор перейти не сумели.

когда-то я читатель слов бродил туда сюда

туман обрушился с холмов съедая города

я в этот серый и густой зарылся с головой

в мой первый том горящий дом недужный нужный свой

а там кружился тарарам не видно ни хрена

пластинка ныла по дворам и к завтрему война

и батя мой спешил домой еврейской мамы сын

а летний зной звенел струной и тикали часы

потом потом вернулся он один зачем-то жив

в тумане задыхался звон и плыли этажи

осенний дождь клевал с руки когда криклив и смел

всему на свете вопреки родиться я сумел

я в это верить не готов в мою игру ума

строитель снов читатель слов вдыхающий туман

эти травы и эти деревья приходят ко мне из земли,

из младенца зерна и давно постаревшего корня.

что узнали они, выходя из подменного сонного в горний,

что забыли они навсегда, что запомнить смогли?

я боюсь наступить неподсудным своим башмаком.

стебли выгнуты луком, но неуловимы их стрелы.

и рисуют они времена и зеленым и желтым на белом,

и нескошенным телом слепой утверждают закон.

кто еще в этом времени, мире по пояс навеки зарыт,

кто закрыт на тюремный замок и не может укрыться…

и стоят, и качаются, их растворяются лица.

вот и эта страница сгорает на углях зари.

На этой улице печальной

Мне бросили канат причальный:

Давай,  вставай-ка на прикол!

Здесь небо улеглось на крыши,

И третий день уже не дышат

Слепые окна над рекой.

На них – задернутые шторы,

За ними ходят командоры,

Верша последние суды.

В кроватках каменные дети,

А в кадках залежался ветер,

И нет ни воли, ни судьбы.

Здесь может быть, но быть – не может,

Здесь от дождя не стынет кожа

И всюду край, куда ни кинь…

На этой улице печальной

Мне бросили канат причальный,

Но я не протянул руки

на серой изнанке мира

написано «маде ин чина»,

и утекают сквозь дыры

следствия и причины.

и пропадают навеки –

вот они были и сплыли,

некие человеки,

тише дорожной пыли.

как будто бы кто в охапку

схватил, а душа живая…

китаец в стоптанных тапках

сидит и дыру зашивает.

Меня спасали кошки, птицы,

Собаки, лошади и лисы...

Мне разве снится, что синица

Меня искала по столице,

Когда, отчаяньем гонимый,

Я бился в каменные пасти –

Как бы случайно, как бы мимо,

Стараясь на глаза попасться,

Перечеркнула слабым телом

Всех вертикалей злую силу...

И эта тяжесть отлетела,

И эта горечь отпустила.

Её «зинь-зинь» мне стало знаком

Что гибель проскочила мимо.

А я ... я спас одну собаку...

Но это несоизмеримо.

Кроваво-красным подбоем выстланы облака.

Нас было когда-то трое, сделанных на века.

С этой высокой дружбой – времени поперек...

И всё-таки годы рушат то, чему вышел срок.

Резали по живому новые времена,

Погасшему, пожилому дружба едва ль нужна.

Плющило не по-детски, грызла вина виски,

И никуда не деться было нам от тоски.

А лучший из нас – нелепо бился, едва дыша.

Однажды он вышел в небо с десятого этажа.

Вдвоём нам нести такое – живы с тобой пока...

Кроваво-красным подбоем схвачены облака.

              Кто мне откликнулся в чаще лесной...

                                 Николай Заболоцкий

Кто окликнул меня на дороге пустой?

Кто взметнул этот птичий содом?

Как узнаю, что пустит меня на постой

Тихим садом окутанный дом?

Там глухие заборы давно снесены,

Там искал я когда-то себя,

Там ломают комедию вместо стены

Стройотряды крылатых ребят.

А над крышей – березы зеленый венец...

Где тот век, что давно разменял?

И не будут уже восхищенно звенеть

Голоса позабывших меня.

Как всегда, он смеется сейчас надо мной –

Тот, который себе на уме.

Но несу я по этой дороге домой

Только радость в последней суме.

последний месяц лета

уже почти угас

и позднего рассвета

не наступает час

дыханья не хватает

среди летучих вод

и только птичьи стаи

пятнают небосвод

едва бегу со всеми

уже почти ничей

и отлетает время

секундами дождей

как будто снял Тарковский

водой оно стекло

совсем по-стариковски

стучит в моё стекло

он кричит на мосту на причале на сходнях

и от этого крика вскипает вода

он пришел из беды он ворвался в сегодня

и отсюда уже никуда никогда

наши злые слова наши старые страхи

если празднует боль будто кто отпинал

фреди крюгер души он приходит на взмахе

топора и от ужаса мокнет спина

вы забудете имя помянут не к ночи

для чего в этом месте он всё поменял

и кричит и стоит будто он приколочен

на мосту на пути от меня до меня

Клоны книг, подмикроскопные тиражи,

Для кого эти расчёсы самолюбий?

Слово задыхается и дрожит,

И бежит суетных мест, где люди

Купаются в атмосфере культур-мультур,

Затвердив единый пароль: «мураками»,

Где поэты читают к восторгу дур,

Кося под Бродского, маша руками

Слово – птица дикая, как сама жизнь,

Рвется в кущи, не хочет в сети.

Пытаясь его вывести и разложить,

Сошел с ума не один генетик.

Я насыплю на подоконник буковок и запятых,

Пусть ест, не боясь ни разу.

Смотрю – перехватывает дух, будто дали под дых:

Какое слово! приятное глазу,

Дразнящее слух.

Где его потайные гнездовья?

Тянусь к нему, как девушка к веслу,

Но понимаю, что оно пишется только кровью.