К колючим головам остриженных полей
Припали головы стреноженных коней.
И пастухи кричат печально и протяжно
Через леса и ширь лугов зелено-влажных.
Речушку ветерок линует день и ночь:
Вот стер, вот начертил, метнулся снова
прочь.
На камень бросился, сидящий, словно
жаба, —
На нем вчера белье с утра стирала баба.
Тот камень белый весь, с намыленной
спиной.
А вдалеке весло все борется с волной…
— Продай мне, девушка, сирень
упругую!.. —
День занимается в венке из трав.
Навстречу ветру я, на пристань струганую,
По трапу зыбкому сбежал стремглав.
Земля росистая, селенье сонное…
Найдется ль веточка и для меня?
О берег плещется вода зеленая,
Вода зеленая в свеченье дня.
Ты голуба, сирень, и нежно-палева.
Вот ветерок тебя к земле пригнул,
И приласкал тебя, и тонким пальчиком
Пахучий ворот твой он расстегнул.
— Продай мне, милая, продай мне,
девушка!
Вон пароход, гляди, дымит трубой.
Ну, хочешь, влезу я за ней на дерево?
Я помогу тебе… Сирень… С тобой…
Сорви ту веточку лукаво-нежную,
Что на меня глядит, стройна, пряма…
Так утро пахнет ли, сирень ли свежая,
Иль небо чистое, иль… ты сама?
Нет, не туда глядишь! Я вижу синие,
Искристо-синие твои глаза.
Я испугал тебя? Тогда прости меня!
Мне одному теперь идти нельзя.
Здесь воздух утренний — бальзам сиреневый.
Вон в челноке плывет по речке день…
На серебро скорей цветы обменивай,
Давай мне, девушка, твою сирень.
Вот в третий раз свистит труба высокая,
Рождая гам кругом и суету…
Бегу по берегу через осоку я, —
Сирени веточку держу во рту.
На низком встал пороге я
И вскинул парус свой…
Прощайте, дни убогие,
И здравствуй, мир живой!
Нас всюду встретят гавани,
Есть всюду глубь и высь…
Лети ж, кораблик, в плаванье,
С причала оторвись!
Ты, домик-сиротиночка,
Затекший плачем весь,
Я был тобой лишь вымечтан,
Я вовсе не жил здесь!
Вставай, заря, меня вести,
Всех жаждущих пои!
Нас ждут в высокой зависти
Ровесники мои…
На низком встал пороге я
И вскинул парус свой…
Прощайте, дни убогие,
И здравствуй, мир живой!
Радио — в мир, радиовесть!
Московской Царь-пушки радиорев!..
От порога к порогу, из веси в весь,
От моря к морю.
Над морем крови, без звона бронзы, —
Камнем из кратера — громом грозным —
Алая телеграмма, своды рушь!
Лети, радиорык!
Сверкайте, десять заповедей душ!
На небо — алого шелка заплаты,
И провода — рвать,
И залепить бумагой циферблаты!
От моря к морю,
От порога к порогу, из веси в весь, —
Московской Царь-пушки радиорев:
Радио — в мир, радиовесть.
За субботним столом, словно царь,
восседает хозяин,
И двенадцать сынов, как двенадцать
библейских колен.
— Я, как раб ханаанский, пахал и
снимал урожаи,
Как еврей и отец, делал все, что нам
бог повелел.
Вот такой, какой есть, все на свете
я делать умею:
И доить, и ковать, и уладить базарный
скандал.
Я трудился и ездил; я видел, поверьте
еврею,
И Париж и Нью-Йорк, и в Одессе я тоже
бывал.
В хрен макает он белую халу,
сопит и чихает,
И, размазавши слезы, которых не может
унять,
Говорит: «Хрен в субботу — ведь это же
радость какая,
Все равно что — страничку Талмуда
прочесть и понять.
А мои сыновья? Я всегда их воспитывал
честно,
И прошу я вас, пан, объясните,
пожалуйста, мне:
Я приучен к любому труду, так найдется
ли место
Для такого, как я, в вашей новой,
Советской стране?»