— Дикари! Папуасы! — закричал человек с лицом бога Вулкана. — Попробуйте токи Бернара. Вы входите согнутым, более того, вас вносят на носилках, в вас пускают ток, и вы на глазах разгибаетесь. Вы вошли Навуходоносором, а вышли Тер-Ованесяном.

Послушать, каждый из них профессор, академик, непонятно было только, зачем, при их знаниях, все они сюда приплелись, терпеливо ждали в очереди, ковыляя в кабинет и выходя оттуда возбужденные, с радостно-верящими лицами, крепко сжимая в руке длинную узкую бумажку — рецепт.

Вошел и я.

Тихий старый невропатолог в спокойной белой шапочке постучал своим никелированным молоточком и сказал:

— В постельку, в постельку, пирамидончик, грелочку, боржомчик с молочком.

Я вежливо покивал головой. Этакий древний старичок Гиппократ. Он не знал, что я уже лечился на высшем уровне.

Хорошо, люди надоумили пойти к модному доктору, стороннику новейших мето́д.

Мужественный молодой хирург, с закатанными как у мясника рукавами, с глазами герольда, объявляющего победу, пощупал темными от йода железными пальцами и закричал:

— Гимнастика, кольца, турник! Еще закалка на холоде.

— Но болит, доктор.

— Ну и что же? — бодро сказал новатор.

Я вышел из кабинета и сразу отправился в открытый бассейн «Москва».

И был день. И было утро. Я проснулся. Я был связан, перевязан, намертво спеленат. У меня не было отдельно рук, ног, шеи, головы, плеч, я будто был слит, сварен из одного куска тяжелого чугуна и мог поворачиваться только весь, сразу всем туловищем, вправо или влево.

Я сполз с кровати на ковер и перед зеркалом некоторое время давал сам себе сеанс нанайской борьбы, пока не стал на ноги.

— А гомеопатию пробовали? — спросил меня человек, который всю жизнь лечится.

— Но это ведь не наука.

— Знаете что, в Одессе однажды у вокзала я ждал такси. Подходит частник, эдакий мазурик с самогонной рожей, и предлагает свою машину. «Но вы ведь не такси», — сказал я. «А вам что, шашечки нужны или ехать?» Вот и я вам говорю: вам что нужно, наука или здоровье?

И я пошел к гомеопату.

Все они отчего-то живут в захолустных переулках, в тихих заросших одуванчиками дворах, вдали от шума магистралей. И атмосфера тут патриархальная, в коридоре пахнет бабушкиным сундуком, нафталином, со старинных портретов сурово и строго глядит прошлый век, за стеклом книжных шкафов золотые корешки фолиантов в кожаных переплетах, мощная палисандровая дверь в кабинет.

И шли в эту заповедную дверь сердечники, язвенники, с печенью и почками, шли с повышенным и пониженным давлением, с фурункулами и карбункулами, с зубной и душевной болью, шли беспрерывно, как пулеметная лента, и не успевала дверь закрыться, впустив больного, как она распахивалась и он вылетал оттуда, ошарашенный и радостный, с рецептом в зубах.

Я ожидал увидеть в глубоком кожаном кресле, среди старинных колдовских книг, колб и глобусов маленького, засушенного, искривленного, как гусеница, волшебника, но за изящным с перламутровыми инкрустациями столиком, опустив короткие, тяжелые ножки на медвежью шкуру, сидел толстый, веселый, с пунцовыми щеками и перманентом молодой человек. В левой руке он держал наготове вечное перо последней модели «Пилот».

— Что? — спросил он.

— Вот в прошлом месяце я искупался…

— Поясница?

— Поясница.

— Ясно!

Кудесник придвинул длинный, узкий листик, секунду подумал и левой рукой, одним росчерком со свистом заполнил листок иероглифами.

— От первого до пятого по семь крупинок через каждые три часа. Через месяц придете.

Месяц прошел как во сне. Не было восхода и захода солнца, завтрака, обеда, ужина, а были дни, расчерченные, разрезанные на отрезки по три часа. И где бы эта минута ни застала меня: на улице, в подземном переходе, на собрании, в бане, в гостях, — я отсчитывал семь крупинок. Однажды эта роковая минута наступила во время речи на собрании, я и тут ухитрился нащупать в кармане пакетик, отсчитал культурненько и пересчитал семь крупинок и, изловчившись, в ответ на реплику проговорив: «Ах, вот как…» — кинул в рот семь крупинок и запил водой из графина докладчика.

Пожалуйста, смейтесь надо мной, говорите — самовнушение, психотерапия или «ничего у вас не было», но мне стало легче, вот после каждых семи крупинок все легче и легче, боль, как бы та́я, уходила в землю.

Пришел я через месяц, и опять молниеносный росчерк на длинной, узкой полоске, сразу заполнившейся иероглифами.

— От первого до пятого.

— Доктор, вы меня, наверное, не помните. Я уже принимал от первого до пятого.

— Тогда от пятого до первого, — рассеянно и, как мне показалось, неуверенно, сказал маэстро.

А теперь ругайте меня, позорьте, говорите — гипноз, психоз, но в ту же секунду будто что-то сломалось во мне, и боль вошла в поясницу и в ногу до самой пятки.

Я давно слышал про китайское иглоукалывание, которое вылечивало от насморка, поноса, заикания, от всех болезней.

И вот я иду длинным, широким, светлым коридором, читая по обе стороны на дверях чудесные таблички: «Кислород», «Сероводород», «Парафин» и наконец страшный адрес — «Иглотерапия».

За столом сидело хрупкое, фарфоровое миловидное существо с продолговатыми, как виноградины, зелеными глазами, а узкая, похожая на камеру пыток комната была сплошь задрапирована анатомическими богатырями со стройными сухожилиями, с разветвленными, как корневая система, нервами.

Глядя на них, я почувствовал, будто с меня содрали кожу.

— Ложитесь.

— Знаете, доктор, может, сегодня консультацию, а начнем завтра?

— Ложитесь! — и я услышал звон серебряных игл.

— А это больно, доктор?

— Нет, — сказала она и всадила иглу. Я успел только сказать «ай!».

— Когда дойду до нерва, почувствуете, будто удар электрического тока, — пообещала она, поворачивая иглу и будто открывая меня штопором. — Чувствуете? чувствуете?

— Может, во мне нет этого нерва? — предположил я.

— Вы не волнуйтесь, это я должна волноваться. Чувствуете? чувствуете?

— Я не могу вам сказать, дорогой доктор, как мне неприятно, что нет нерва.

И вдруг будто хватили томагавком, удар тока подкинул меня вверх, чуть ли не до люстры: «Я тут! Я тут, черт побери, твой джинн!»

Я лежал с иглой в нерве, жалея и пестуя его, когда вошел еще один больной.

— Это что же, новый метод лечения?

— Новый, три тысячи лет.

— Ай-я-яй! — весело сказал новенький.

«Сейчас дадут тебе ай-я-яй», — подумал я.

Я слышал, как она всадила ему иглу.

— Больно?

— А, пустяки, — бодро ответил он.

— Чувствуете? чувствуете?

— Есть контакт! — весело крикнул он.

— Молодец, — похвалила зеленоглазая. — У вас все по методике.

А у меня каждый день повторялось: «Чувствуете? чувствуете?» И мне было стыдно, очень стыдно, что я такой бесчувственный, из ряда вон выходящий.

И самое ужасное, я постепенно уже перестал замечать ее виноградные глаза, нежный голубой овал лица, теперь я видел только длинные звенящие иглы в ее длинных сильных пальцах.

И отныне, как только легко, робко прикасалась игла, я жалобно говорил: «Ой!» И когда она начинала: «Чувствуете? чувствуете?», я лихо кричал: «Контакт!»

— Вот видите, — радовалась она, — все правильно.

Так я и прошел весь курс, двадцать четыре сеанса.

И что?

Ничего! Получил путевку в санаторий «Кавказская жемчужина».

На крыльце сидели два курортника, и один из них, с лицом как бычий пузырь, жаловался:

— Я вконец распустил свой жировой обмен.

А второй, желтый, похожий на огурец, оставленный на семена, говорил:

— А я человек здоровый, если не считать повышенного давления, аритмии и еще геморроя.

— Новенький! На медосмотр, — позвали меня.

Комната ожидания была похожа на биржу — лихорадочные глаза, напряженные лица и страстный шепот:

— У вас сколько?

— Сто шестьдесят на девяносто.

— Ребенок, у меня двести.

— Я встаю, голова разламывается.