А, ненависть тебе и без меня опротивела? Что ж, верю, верю — не зря бабка говорила, что тебе все триста лет. Так что же тебя сподвигло на сегодняшний фокус?

Любовь?

Моя?

Во мне?

***

Конечно, надо быть таким свихнутым, как я — трижды свихнутым, чтобы, во–первых, поверить приснившейся ведьме, во–вторых, целый день готовиться к встрече с бывшей женой моей Женей, и, в–третьих, попереться–таки вечером в парк.

Отутюженные брюки, сверкающие башмаки, свежая рубашка…

Да что там — брился два раза и даже хризантемы поставил в древнюю зеленую вазу, бабкино наследство! Вот уж поистине, самые трогательные свидания — с собственной женой. Хотя, почему свидание, кто его мне назначал, и кому — я? Просто тянет к логическому завершению: после странного веселья и сюрпризов — грустный реалистический финал.

С Женей мы встретились на той же аллее. Уже темнело. Но я сразу узнал ее. И она — сразу. Словно не расставались на год.

— Привет, Жак, — сказала она, — я почему–то с утра знала, что встречу тебя.

— Привет, Жек, — ответил я, не жалея о том, что пропадает заранее сочиненный монолог с удивлениями, восторгами и новостями, — и я тоже знал.

— Позвонил бы, все–таки в одном городе живем, не за тридевять земель.

— Боялся, а вдруг ты вышла замуж?

— Вот позвонил бы и узнал, а я бы сказала, что нет, и что с меня одного замужества — вот, — она провела ладонью над головой.

— Так плохо было? — затаился я в ожидании ответа: наверное, мужское самолюбие никто не в силах отменить.

— Наоборот. Зачем еще раз пробовать, если лучше все равно уже не будет. И потом — пришлось бы искать мужа с гитарой, я привыкла, чтобы в доме пели и говорили, что — для меня.

— Жень, — уцепился я за эфемерную соломинку, — а давай я и впрямь тебе спою? У меня есть новый романс… Вернее, очень старый, но я его забыл, а сегодня он мне приснился…

«Не суетись! — рычал внутренний голос. — Не мельтеши! Браки вершатся на небесах, и все не тобою предопределено!»

— Давай, — легко согласилась она, даже как–то ошеломив и опустошив меня, приготовившегося настаивать и уговаривать, этой легкостью, — ты ведь рядом живешь, у Лизы?

Слышала бы моя покойная бабка, царство ей небесное за добрую жизнь и за оставленную мне квартиру, что ее еще раз назвали Лизой! Она, лет семьдесят подчеркивающая, что ее зовут как императрицу, Елизаветой Петровной (в ее устах это звучало «Элисаветта Пиотровна»); она, столбовая дворянка; она, окруженная вещами двухсот и трехсотлетней давности, к которым прикасались руки знаменитейших людей России: и, наконец, она, которую все в семье упорно называли просто Лизой — и в ее пятьдесят, и в ее семьдесят, и в ее девяносто.

Кстати, именно Лиза впервые назвала меня Жанно и Жаном. Но однажды в записке, оставленной для моей тогда еще невесты, она так написала дрожащей старческой рукой букву «н», что Женя прочла: «Не забудьте, что Жак пьет кофе без сахара», и с тех пор для Жени я стал Жаком. А она для меня — то Жекой, то — женой моей Женей: как приходилось.

— У Лизы, — кивнул я головой, — но ее уже скоро год, как нет, живу один.

Помолчали немного, и вдруг Женя тихо засмеялась:

— Она так строго говорила, что мне всегда становилось смешно. Это потому, что она любила тебя и ко всем ревновала.

— Ну, с чего ты взяла… — смутился я, потому что Женя сказала правду.

— Уж мне ли не знать! Она меня заставила выучить все твои любимые вещи и вызубрить все твои привычки… кроме некоторых, конечно…

Решено было, что мы сейчас же едем ко мне пить кофе и слушать романс.

Проходя мимо того места, где во сне целовался с Маргаритой, я задержался на мгновенье, потому что увидел отпечаток подошвы своего башмака — мне–то известен этот рифленый узор и этот сорок пятый размер!

Да, именно здесь я покачнулся и оступился, когда Маргарита так внезапно исчезла из моих объятий и растворилась.

Не удержавшись, придавил ногой влажную землю рядом — конечно, точь–в–точь! Но размышлять было некогда — Женя увлекала за собою, ничего не обещая, но ничего и не отвергая.

Она нисколько не удивилась переменам в доме, которые самому мне казались существенными, ибо были результатом моих собственных усилий.

В самом деле, подумаешь — мебель поменял местами, но ведь мебель та же самая; или прибавились три картины — ну, на то и хобби у меня такое — рисовать; или — обои другие: так ведь лет двадцать их здесь не меняли, пора.

Она бродила по квартире молча, осторожно прикасаясь то к одной, то к другой вещи, и только хризантемы вызвали в ней какое–то оживление. Я не мешал, понимая, что она чувствует и вспоминает: слава Богу, не только мои, но и ее счастливые часы и дни прошли в этих стенах.

Наконец рука ее коснулась гитары. Пальцы погладили гриф, затем сразу все шесть, томно занывших струн.

— Спой, — сказала она, — ведь я пришла слушать.

— Слушай, — покорно ответил я, беря гитару, хотя намеревался сначала сварить кофе, вместе выпить вина, поболтать. — Слушай…

Никогда до этого мне не пелось так свободно и легко, так интимно и открыто. И стихи, и мелодия не вспоминались, а словно рождались впервые при нас, вот сейчас, сию минуту, сей миг; будто то, что слетало с губ и отделялось от струн, шло за кадром, а в кадре — мы, наша так нелепо расстроившаяся жизнь, наша наивная любовь.

Жена моя Женя слушала, полусидя на подоконнике. Закончив петь, я поймал себя на ревнивой мысли: а вдруг какой–нибудь повеса раздевает ее взглядом из окна соседнего дома?

«Тебе–то что? — тут же ехидно спросил внутренний голос. — Бывшая жена — не Бог весть какое родство!»

«А пошел ты!..» — тут же ответил ему второй внутренний голос и я, воспользовавшись перепалкой, заглушил оба.

— Хороший романс, — сказала Женя. — Почему ты не пел его раньше?

— Забыл. А теперь вспомнил. Я же говорил — во сне вспомнил, сегодня ночью.

— А этот помнишь?

Ты говоришь — все кончится любовью:

Я говорю — все кончится судьбой…

Вскипели, забурлили, заметались нервные клетки, бросаясь к ячейкам памяти, распахивая им маленькие дверцы и лихорадочно шаря в крошечных каморках. Вдруг — яркая, слепящая изнутри вспышка: нашлось! Я уставился на Женю:

— Где ты его слышала?

Действительно — где? Ведь это та, юная Маргарита, внесенная Аттисом, пела эти строки — Маргарита из сна! Из моего сна! Откуда же Жене знать эти слова?

— Понятия не имею. А разве не ты это когда–то пел? Что с тобой, Жак, что ты так на меня смотришь?

— Смотрю?.. — машинально переспросил я, не в силах сразу выпутаться из наброшенной на меня сети смятения. — Я смотрю на тебя так, потому что ты мне очень нравишься.

Видит Бог, я говорил правду, ибо только правду можно сказать, еще не осознав до конца произносимых слов.

— Орел! — захохотала Женя. — Вот так вот заманить девушку к себе, и сразу: «Ты мне нравишься!»

«А про орла–то ты откуда знаешь?» — хотел уже воскликнуть я, но вовремя сдержался, подумав, что это действительно странно с моей стороны: каждое слово пытаться увязать с моим фантасмагорическим сном.

— Но ты в самом деле мне очень нравишься, — произнес я, поднимаясь и подходя к ней.

Женя с удивлением смотрела на меня, опираясь руками о белую доску подоконника.

— Правда, — понижался мой голос до шепота. — Очень.

Руки сами легли на ее плечи, стали гладить ее руки, шею, спину: осторожно, боясь сопротивления, неприятия.

— Я соскучился по тебе. Я хочу быть с тобой.

— Жак…

— Я люблю тебя… — Между медленно сближающимися телами волнами ходило неведомое, упругое тепло, ощущать которое было блаженством.

— Жак…

— Я люблю твои волосы, твои глаза, твои губы…

— Жак…

— Да, твои губы, самые нежные, самые красивые…

Я поцеловал ее легко, едва ощутимо, наслаждаясь не столько поцелуем, сколько самим прикосновением моих губ к ее — мягким, теплым и влажным. Женя почти неуловимо ответила — тенью движения; может, пока одним желанием ответить. Тогда я поцеловал крепче — до первой терпкости, до полузабытья. И, наконец, оторвавшись на мгновенье друг от друга, мы снова слились в едином поцелуе — на сей раз долгом, неразрывном, затяжном, когда все вокруг перестает существовать, и только губы да руки говорят обо всем, что переполняет душу.